Игорь Адамацкий - Созерцатель

Милая Николетта, храни тебя провидение, рок, старшие боги, dei majores и все их слуги. Не удивляйся многословию: это письмо — вокзал прощания, и завтра мои случайные, нелепые слова — а где взять другие, когда вдруг объявляется отправление? — уйдут в будущее, к тебе, а сам я — в прошлое, ради хотя бы одного достойного поступка, попытаться хоть что-то исправить и этом наинелепейшем мире. Ты понимаешь, Николетта, что в том решительном состоянии, в котором я нахожусь, все личное, окололичное и надличное во мне представляется таким пустым, таким мелочным. Революция в ноогенезе еще не началась, и я уже не успею принять в ней участие. А память — историческая, классовая, кастовая или какая-нибудь иная, — меня не волнует. Кроме памяти в тебе. А здесь, как говорил один твой непримиримый соотечественник:

В тебя я верю, как верят в alter idem. Верю, что ты не оставишь литературу, как вечно живое и вечно действенное искусство слова, оружие терпения, орудие духовного возмездия. Вернее, сама литература не позволит тебе себя оставить.

Милая Николетта, это письмо, вероятно, последнее, если неудача обозначит мой путь. Такой долгий, что, возможно, мне просто не успеть вернуться к тебе. Слишком многое нас отделяет. Не разделяет, а именно отделяет, как бывают отделены люди на разных берегах Леты.

Сегодня, здесь, в номере гостиницы баварского городишки, одно ощущение затмевает все остальные чувства — ощущение горькой иронии, такой горькой, что оседает оно на губах, как соль пота в долгом переходе, на губах, когда я произношу твое имя. Bienaime, оцени эту иронию: сегодня не только нет тебя, ты появишься через двадцать с лишним лет, но сегодня даже твоя будущая мать, Маргерит Жофруа — это всего лишь крошечная сопливая девчонка, а твой отец, Антуан Шаброль, позавчера был отодран за уши учителем латинского за скабрезные стишки в духе Назона. Оцени иронию сущего, когда ты получишь это письмо. От такого впору впасть в отчаяние, если не признать, что жизнь вся, целиком, — это лишь ветвь чего-то гораздо большего. Мы с тобой уже были, Николетта, и уже прожили такой огромный, такой сочный кусок жизни, радостный и одухотворенный. Человек, от рождения поделенный пополам, осужден в тоске невыразимой искать утраченную половину души. Искать и мучиться вопросом: а есть ли она? в каком она времени? Будто некий шутник на миллионнолетнем пространстве рассыпал мозаику человеческих половинок. Счастливчики иногда находят утраченное. Большинство так и проживает незавершенными. Мне повезло: я нашел тебя. И уже одно это оправдывает любой мой шаг. Даже тот, которому нет прощения, — я сам себе не прощу, если никогда уже не смогу вернуться к тебе в будущее. Все равно я уже есть в тебе, хотя самой тебя еще нет. Все равно мы почти рядом, рукой подать — какие-то десятки лет. Все равно, со мной или без меня, у тебя будет многое — и жизнь, и любовь, и понимание. Ведь мы оба избранники, не правда ли, Николетта?

Не надо думать, будто я привязываю тебя к памяти о том, что второй раз может и не произойти. Ты свободна, как свободен от рождения любой. И это единственное право — право на свободу — следует отстаивать до конца, даже ценой свободы.

Мы не одни, милая Николетта, и если тебе придется тяжко, ты всегда можешь обратиться к моим друзьям, оставшимся в будущем. Один из них тебе знаком, — это Сильвестр Грей, человек бесстрашный, как смех, и надежный, как забвение. Все мои друзья предупреждены о тебе и отнесутся ко всем твоим делам, как к моим.

Знай и помни: я люблю тебя. Это лучшее, на что я способен.

Твой Старик.

Дитрих Шварц, владелец небольшой гостиницы, узнав о том, кто я и откуда, был несколько удивлен и, шевельнув широкими бровями, спросил:

— Что привело вас, иезуита, в эти забытые богом места?

— Отец наш небесный не забывает ни паству свою, ни пастбища.

— Ну-ну, — сказал хозяин, подавая мне ключ от номера, — посмотрим, что на этот раз предложит отец небесный.

— Что же вас так настораживает? — спросил я, глядя в глаза хозяина спокойно, доброжелательно и бесстрастно, как и полагалось иезуиту.

— Как бы вам объяснить, падре? Понимаете, какое-то предчувствие у меня. Будто что-то надвигается. Непонятное. Уж слишком часто стали появляться в наших краях странные люди. Туристы со строгой выправкой.

— Вот как? — спросил я без видимого интереса. — Но это и не удивительно. В ваших краях прекрасный воздух, хорошие горы и зимой, вероятно, от туристов отбоя нет?

— Зимой — да. Но сейчас не зима?

Я сдержанно улыбнулся:

— В иные времена простая потребность передвижения и дух искательства овладевают людьми.

— Вами тоже?

— Я — другое дело, герр Шварц. Здесь я почти как светское лицо. Прежде никогда не был в ваших местах, поэтому и решил на недельку остановиться, отдохнуть, побродить по лесам. Меня лично интересует история культуры и архитектуры, а у вас есть целых три настоящих старинных замка, не так ли?

— Да. Только я в архитектуре плохо разбираюсь и не могу сказать, насколько это интересно.

— Кроме того, — добавил я, — когда-то у вас останавливался один мой друг, и у него сохранились самые приятные воспоминания. Надеюсь, я смогу их подтвердить?

— О, да, — с гордостью ответил хозяин. — Нашей гостинице — двести лет, ее основал еще мой прадед, и за эти годы она пережила не одно поколение постояльцев и обрела если не мировую, то устойчивую германскую известность. А это почти одно и то же. В большой немецкой энциклопедии моей гостинице уделено две строчки.

— Вот видите, — улыбнулся я. — Кроме того, герр Дитрих, мой друг говорил мне, что у вас превосходная коллекция спичечных этикеток.

— Одна из лучших в Баварии.

— Прекрасно. У меня для вас кое-что есть. Вы не откажетесь вечером подняться ко мне?

— Непременно, — ответил Шварц, и лицо его осветилось добротной улыбкой.

Вечером он пришел, я подарил ему два десятка спичечных этикеток, мы проговорили до полуночи и расстались друзьями. Через несколько дней Дитрих Шварц доверял мне больше, чем себе. Поэтому он очень огорчился, когда в субботу утром, выходя на прогулку, я сказал ему, что вечером уезжаю.

— Искренне жаль, — сказал Шварц, — я уже успел привыкнуть к вам. Неужели ваш отпуск уже кончается?

— Увы, repp Дитрих. Я не принадлежу себе, я принадлежу Ордену. У каждого человека есть свой большой Долг, которому надо следовать.

— Ну-ну, падре, — усомнился Шварц, — значит, мир населен должниками?

В ответ я поднял глаза к небу:

— Сама жизнь наш неискупимый долг. Ей мы обязаны всем и ей мы должны все.

Шварц только вздохнул.

— Герр Дитрих, не заглянете ли вы часов в пять ко мне в номер? У меня к вам просьба.