Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Хорошо, падре, я приду.

Я отнес на вокзал чемодан, сдал его в камеру хранения, взял билет на девятичасовой скорый на Париж, единственный скорый, делавший остановку в городе, потом побродил по улицам, зашел к парикмахеру побриться, потом к Мадлен, державшей булочную, выпил кофе со сливками, затем пошел в кино — показывали старый русский фильм — не досмотрел до конца, забрел в городской парк, начавший дичать и обрастать кустарником, долго лежал на траве и смотрел в глубокое бездонное небо.

Где границы добра и зла? Кто или что движет человеческими поступками? Если любовь — суть жизни, душа эволюции, то отчего в мире столько ненависти и жестокости? Неужели только материальными интересами определяется и оценивается всякое наше деяние? Если цель бытия — добро, то почему идти к нему не иначе, как по колено во зле?

Подобные простые вопросы всегда озадачивали меня. Любой гимназист, прочитавший два-три популярных руководства по философии, не задумываясь, ответил бы на эти вопросы, даже не затруднившись основательными доказательствами.

Но не я, утвердивший себя в сложности, может быть, мнимой. Так, математик, легко дышащий среди дифференциалов, биномов и прочего, иногда способен оторопеть перед таблицей умножения.

И, затерянный во времени, чувствуя себя чужим в чужом прошлом, вспомнил я старый, всеми забытый роман начала двадцатого века, и тоску чуждости его героя.

В четыре часа я вернулся в гостиницу, позвонил из номера хозяину.

— Герр Дитрих, через полчаса я должен уйти. Не смогли бы вы подняться ко мне?

Он вошел торжественный, с подносом в руках.

— Отцу-иезуиту разрешается выпить с бедным баварцем?

— Разрешается, — улыбнулся я. — На этот случай у нас есть правило reservatio mentalis. Сохранение духовности. Или духовное отмежевание. Когда того требуют высшие интересы и высшие цели, я могу делать что угодно и не нести никакой ответственности.

— Вот и прекрасно, — сказал Шварц. — Я под присягой готов подтвердить, что ни на что дурное вы не способны.

— Спасибо, герр Дитрих. Если понадобится, я попрошу вас присягнуть. Nihil a me abest longius crudelitate. Хотя, по правде сказать, преданность Ордену еще не избавляет меня от ошибок.

Шварц наполнил рюмки.

— Прозит. — Он выпил вместе со мной, языком провел по губам. Ваше здоровье, падре.

Помолчал, потом спросил:

— Сколько вам лет, падре?

Я мгновенно прикинул, сколько мне могло бы быть лет, и немного прибавил для убедительности.

— Вы могли бы быть моим сыном, падре. По возрасту.

Я рассмеялся.

Герр Дитрих, я мог бы быть своим сыном, если бы захотел. Но я такое же слабое человеческое существо, как и любое другое. Просто человек, рожденный в грехе и обреченный на искупление.

— У вас была какая-то просьба ко мне?

— Да, вот она. — Я достал из портфеля четыре конверта. — Вот в этих конвертах два письма, а этом деньги. Это деньги для вас. Письма следует отправить в определенный срок по указанным адресам. В этом конверте — другие деньги, их нужно отправить через восемь лет, считая от сегодня, на имя Аннет Гроссер. Адрес указан.

Шварц вопросительно поднял широкие брови.

— Я объясню, герр Дитрих. Сколько лет будет стоять ваша гостиница?

— До второго пришествия, не меньше, — убежденно ответил он.

— Кто унаследует ее?

— Мой сын. Сейчас он служит в бундесвере, но потом вернется ко мне и женится здесь. Я уже и невесту ему нашел.

— Я знаю, это дочка Мадлен.

— Яволь. Из нее получится настоящая жена и мать. И мы объединим булочную и гостиницу. И откроем кафетерий и бар.

— Отлично. Это как раз то, что я ожидал. Вы самый основательный из немцев, которых я встречал. Основательный и надежный. Как Библия.

— Это точно, — подтвердил Шварц. — Может, умом меня Господь оделил не щедрым, но зато основательностью и надежностью не обидел. На дюжину баварцев хватит. Так, когда нужно отправить письмо?

— Тут все указано.

— Понятно, — кивнул Шварц. — Извините, падре, в письмах никаких государственных интересов нет?

— Совершенно никаких. Это частное письмо. И это. В одно говорится о любви. Во втором житейские наставления одной юной особе и просьба полить тюльпаны, чтобы они не завяли.

— Яволь, — сказал Шварц. — Я сделаю это. Точно в указанный срок письма будут отправлены.

— Благодарю, герр Дитрих. Я постараюсь, чтобы в энциклопедии о вашей гостинице было не две строчки, а не меньше пяти. Потому что каждый из нас принадлежит не только себе и своим близким, но и истории и человеческой цивилизации. И еще... я буду молиться за вас.

Небольшой одноэтажный особняк в конце улицы был затемнен. Накануне вечером на линии произошла авария, поэтому ни один фонарь не горел.

Был вечер. Улицы пустынны. В редких домах горел свет. По телесети национальная футбольная сборная выигрывали у прошлогоднего чемпиона мира, поэтому по пути я не встретил ни души.

Я позвонил у стальной калитки. Из динамика послышался хрипловатый низкий голос. Я назвался, калитка отворилась, я прошел к дому, открыл дверь и очутился в освещенной прихожей.

Карл Бюхнер, сорока лет, высокий, худощавый, с аскетическим лицом и высоким выпуклым лбом уставился настороженным взглядом мне в лицо. Он был подозрителен и, значит, мелочен. Это уже лучше.

Я впустил его взгляд спокойно, уверенно и насмешливо.

— Добрый вечер, герр Бюхнер.

— Прошу, — вместо приветствия он указал на открытую дверь гостиной.

— Вы один? — спросил я.

— А если нет?

— Тогда наш разговор не состоится.

— Да, один. Проходите.

Я оставил портфель у двери и прошел в гостиную. Комната была пуста и просторна. Слева — дверь в спальню. Справа — в кабинет. Прямо в углу стоял углом вдоль стены мягкий диван, перед ним стол. Туда я прошел, чтобы сидеть спиной к стене и видеть все двери.

— Выпить хотите?

— Все равно, — ответил я. — Как вам угодно.

Бюхнер молча достал из бара бутылку и рюмки, поставил на стол и сел рядом.

— Итак? — спросил он, глядя мне в глаза. Пожалуй, он был более подозрителен, чем мелочен. — Вы давно здесь?

— Неделю.

— Знаю, — буркнул Бюхнер, — вы остановились у Шварца и выдавали себя за иезуита. — Он усмехнулся. — Вы такой же иезуит, как я китаец.