Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Ваше сравнение весьма неудачно, — сказал он с таким выражением всего своего, обтянутого желтоватой и местами серой кожей, лица, от которого скисает, говорят, молоко, как оно и оказалось в последствии, когда он приходил в клуб и в двух мерах ставили на низкий подоконник бутылку молока, и оно скисало и даже подергивалось неопределимой пленкой с точками посторонних вкраплений. — Ваша проблема по существу выпадает из общепринятых форм организации самодеятельности, и потому вы не можете быть точно обозначены в привычных структурах. Однако, если вы настаиваете, мы можем назвать вас кружком при докторе Борисове.

Пономарев шел вдоль фасада к воротам мимо низких пустых, торжественно-бессмысленных окон. Страж в форме следил за ним тусклыми сонными глазами, а потом сквозь ворота смотрел вслед и думал: «ишь ты, членик, разфунялся, лябиум раскатал...»

Нотабене: трудно представит себе с достаточной и необходимой полнотой и ясностью, кто они на самом деле, каким образом выделались в культурной и социальной среде, каковы возможные формы их эволюции. Этногены инициируют этогены, понятия о добре и зле; этогены инициируют этотип, квант этноса, квант испускает энергию поступка, который при благоприятных обстоятельствах вызывает цепную реакцию поступков; эти поступки, повторяясь во времени, закрепляются в этогенах, смещая центр добра или зла либо к витальным, либо к идеальным установкам на деятельность; всё это, в свою очередь, усваивается этногенами; затем импульс может перетекать из поколения в поколение, или не перетекать, если прерываются каналы информации; всякий внешний импульс лишь усиливает основной, доминирующий сигнал, отсюда — психологический замкнутый круг: страх усиливает жадность, жадность ограничивает свободу, ограничение свободы усиливает страх и так далее.

Ни одно традиционное определение к ним не подходило. Они не были авангардистами в чистом виде — традиция в равной мере была присуща им всем, как человеку присуще прямохождение, хотя он может, если его убедить, передвигаться на четвереньках или ползком.

Информация была их воздухом. Её не достаток ощущался как удушье и приводил к психозам. Психозы принимали разный характер и форму, — от легкой эйфорической приподнятости: на губах улыбка, глаза блестят, речь разнотемпна, мысль перескакивает с предмета на предмет, — до необратимых связей сознания, их можно удалять лишь хирургическим путем.

Был оптимизм, он всегда божественного происхождения. Был пессимизм, тянул на дно, во мрак: изыди, сын сатаны и исчадие ада, отринься злой дух, полный кривды и беззакония, изгнанник от ангелов, недостойный милости...

Конфликт личных склонностей и внешних условий приводил.

Циклоидные и шизоидные.

Но они не обладали властью, поэтому и мне грозила вяло текущая паранойя, столь распространенная в иерархической структуре: если в твоей власти один человек, ты можешь быть деспотом, но если в твоей власти миллионы, ты — сумасшедший. Безумцы в безумном мире, они были дома.

Их творчество... Боже мой, если бы это можно было назвать творчеством. Оно невозможно без полной внутренней свободы. Они зависели от истории, капризной дамы, которая то недоучку-семинариста возвышает до боготворимости, то благодетелей умертвляет в темницах.

Их язык... Неразборчивые вопли глухонемого, тщащегося вырваться из внутренней нестерпимой музыки. А мир убыстрял скорости, и эти были обречены на распознавание. Когда-нибудь потом. Главное — озадачить позднейших комментаторов. Когда будет время остановиться на месте, успокоиться в, разобраться, почему и как и что же, собственно.

Эти были неудовлетворены. Удовлетворенные были в других местах и получали за это деньги. Плата за страх: чувство вины, деленное на чувство свободы. Чем больше, тем больше.

Наивные дети, они надеялись на признание, как на загробную жизнь. Загробная жизнь предстояла им почти всем, а признание оставалось на земле и утрачивало цену. Ничего не купить. Разве коробок спичек. Если продадут.

— Помилуйте, — воскликнул Пономарев, разгоряченный беседой. — Так вы фанатик!

Булатов ходил перед ним в низком, гробоподобном зале полуподвала на улице Петра Крестителя, — руки в карманах, пиджак нараспашку, под ним — серый пуловер с открытым воротом, галстук и обочь его — две пуговки, пристегивающие воротник к рубашке. Однако, как безвкусны провинциалы во всем, подумал Пономарев, — и в лице, и в одежде, и в душе, и в мыслях. Всё — в стиле бедности. Какое бы ему придумать одеяние? Тунику? Отведут в участок, да и ноги, видимо, волосаты, судя по лицу и усам. Биокомбинезон? Примут за шпиона, не годится. Свитер? Контуры тела скрадываются. Функция, вот что им мешает, не дает развернуть крылья. Приземленность данности и данность приземленности.

— Ну и что? — спросил с расстановкой Булатов. — Ну и фанатик. А где же, милостивсдарь, вы видели мастерство без фанатизма? Это Пегас без крыльев и без копыт. Сегодняшний мировой театр — пуст. Ритуальные игры в отсутствие божества. Нужен новый тип и язык театрального действия и новый язык понимания между актером и залом. Не язык условности... Актер делает вид, что страшно страдает, а зритель делает вид, что страшно сочувствует. Так они взаимно вводят друг друга в заблуждение... Они должны быть участниками. Не на сцене, не в зале, а между ними, в этом вот пространстве должно родиться нечто, чтобы зритель, уйдя, спать не мог! чтобы он понял, что больше так жить невыносимо!

— Голубчик, Дмитрий Платонович, так ведь и без вас все знают, что так жить невыносимо. Без вашего театра это всем оскомину набило. Ещё аж со времен Федора Михайловича все настолько привыкли к этой мысли, что она наскучила как смертный грех.

— Нет! — Булатов резко остановился и вскинул распрямленную ладонь, как нож воткнул. — Нет! Это только кажется, что со времен Аристотеля и Софокла мало что изменилось... Да, человек в своей сущности остался похожим, — те же инстинкты голода, секса и насилия. Они приняли размеры или угрожающие, или патологические, да. Но самый язык внутреннего человека, он иной, — пронзительный, судорожный. Он рвется к прозрачности, но не достигает её, и оттого всё рвет внутри себя. Этим языком должно говорить. Пир во время чумы — преступление.

— На пиру и смерть — черна! — рассмеялся Пономарев. — Вы ещё и проповедник! И столь же бесполезны в этом качестве. Всегда пировали во время чумы. Не оттого ли появляются все эти безумцы, пророки, юродивые, блаженные и нищие духом, все эти экстрасенсы?

— Правильно, — выставил ладонь Булатов. — Были слепы и глухи, и пировали. Но всегда находились люди, взывающие к совести. Их голоса, а не клики пирующих, достигали в конце концов ушей отверстых...