Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Восточная философия, — сказал Борисов и оглянулся.

— Восточная — не восточная, но практическая, каждодневная. Для меня, по крайней мере. Как зубная щетка, которая всё равно изотрется о зубы. По крайней мере, избавляет от иллюзий. Это только праздные умы склонны к размышлениям о вечности мироздания. Я же прагматик. Предвижу все концы. А пока они не наступили, сижу на берегу океана и, как пестрые камешки, перебираю людские пороки.

— И много набрали?

— Есть несколько. Но знаете, это занятие — тоже не ах. Приговорите хирурга всю жизнь делать одну операцию на прямой кишке, и он взвоет. И прямая кишка взвоет. А тут такой тонкий материал — душа! Временами я ужасно устаю от напряжения. Внутреннее вещей ускользает в месиве характерных напластований времени и социума. Так вот и ваш клуб, где вы и меценат, и арбитр. Многие носят не свое одеяние. Когда ноль одевается семеркой, это поначалу удивляет: думаешь — а ведь здесь что-то есть. А как износится с возрастом и употреблением, так и видишь: ноль. Вроде бы символ завершенности, а внутри — пусто. Пооскрябываешь по донышку, поскрябаешь, да плюнешь, отойдешь ни с чем.

— У вас есть на сей счет теория? Поделитесь.

— Теория — это пышно сказано. Однако, как у всякого чукчи, — рассмеялся Пономарев, — и у меня есть свой общий взгляд. Да вы не оглядывайтесь, нас никто не догоняет.

Борисов слегка покраснел, но походкой расслабился и стал даже пришаркивать кроссовками. Под шерстяным свитером круглилось брюшко. Зад был увесист. Матерый.

— У большинства наших поэтов, — продолжал Пономарев, — двуцентровость личности, расщепленность. Но это чисто русская особенность — двойничество. Далее. Они редко дают чистые типы творческой личности. В большинстве это типы извращенные или комбинированные. Многие находятся на низшем уровне развития. Их поступки — часто во вред им самим и редко бывают целесообразны. Неизбежна — сепарация, отделение уровней. Все большая индивидуализация. Направленность на внеличные цели. Возможно, это путь устранения извращенности — болезни социальной стороны личности. По общему складу они — среднего уровня. Но при известных условиях могут перейти на высший уровень. Пока же они чаще верят, чем рассуждают, но их рассуждения — это скорее темперамент, чем логика...

— Н-да, — задумчиво произнес Борисов, — вы им не говорили об этом?

— Как можно?! Заклюют на части. Крутой народ. Им тоже палец в рот не клади, — рассмеялся Пономарев. — Вот и ваш домик.

— Скажите, Виктор Петрович, — остановился Борисов, — какова цель ваших со мной разговоров? Раскапываете патологию?

— Помилуйте! Всё исключительно в видах познания себя через вас. Один чудило говорил, что Петр может себя видеть лишь глазами Павла. Бедный Петр. Вы не знаете, у него была семья?

— Судя по источникам, нет.

— Жаль. Тогда бы имя могло рассмотреть себя в отчестве.

А над мертвым городом скапливалась мгла. Она осязала себя в вещах, книгах, разговорах. Белесая мгла затуманенного смысла. Многобогцы, они освещали неверные шаги свои индивидуальным светильником. Это могла быть поэзомуза, вертлявая, как обезьяна в течке. Петрополь, называемый фантомом, миражом, бредом, проклятием, отчаянием, одиночеством, колокольным звоном. Византией, Константинополем, колыбелью. Надо всем этим снег — белый, черный, фиолетовый, слезящий, геометричный, вихревой, туманный, покровный, горящий, радостный, суицидный, бабочки небытия, госпитальный, вселенский, прошлогодний, сонный... Слова — как светляки, гаснущие в густой бархатистой темени — приснопамятный, вещносущный, архетип, стыдится, нерукотворный, коринфский, запредельный, ангельский, сатанинский, живоначальный, господень, венчающий, вавилонский, обетованный... Мгла оставалась назади, а перед — ничто, и полусфера света едва выхватывала недели прилежащего. Шли и шли, вытянувшись ниткой, и те, кто впереди, не видели и теперь и не слышали тех, кто отстал. Отставшие оставались и бормотали те же молитвы, моления, молебствия, мольбы — стыло покачиваясь. Нотабене: нота Бени — «моя рука внезапно коснулась её пушистой экзистенции». А — э — ромат возвышенного. Их трансцендентность вела свой счет: автономность, наличность, необратимость. Причина вечности причиняла боль причине любви — хрупкость отдалялась, и в отдалении, бескровно ломком, слышался хруст: очевидность реальности перемалывала мечтательность творчества. На удобрения под семена прогресса. Ускользнуть от энтропии, чтобы обрести неминуемость цели. Беспокойные времена не могли родить философов — не тот мозговой бульон. Пространство-время усиливалось конвергироваться в сознание. Сознание обретало центр и провоцировало психическую экспансию. Действие к единению. Тогда творческая эволюция обретает дух поиска. Как далеки предки вокруг костра. Выживают умеющие ждать хищники. Апории принимались априори. Импульс зернистости становился модулем рефлексии. Шли ниткой соединить эпохи.

Темно-синий костюм. Пиджачок тесноват в узких плечах и руки вылезают из рукавов. Протестант: верит в букву и втихаря таскает чужие сигареты. Человек с хребтиной, но без позвоночника, — гнется и тогда, когда его не гнут. Кнут и гнусь. В глазах — грусть. Жидкие волосы едва прикрывают шишковатый лоб: шишки зависти, страха, уязвленного самолюбия, преувеличенного самомнения: нравится, когда его считают важным начальником: можно пощекотать себя мнимым. Таким сладкоречивым сочувствием: я вас прекрасно понимаю, но что можно сделать? — столько проблем, столько проблем. С женщинами суетлив. Густые брови и бегающие глаза: что-то чужое, — или брови, или глаза, скорее, брови. Потому что и руки дрожат. Уши! — радостно воскликнул про себя Пономарев, окончив рассматривать посетившего начальника. — Уши патологические! Совершенно немыслимый рисунок: в самих завитках раковины таится коварство. Так и есть: с хода начал врать. Пономарев, проверяя свое впечатление, взглянул и на лицо Бонтецки: его глаза горели яростью, как у бешеного кота.

Правление клуба во главе с Борисовым сидело в гробоподобной маленькой зальце на улице Петра Крестителя и слушало начальника. Он врал и упивался собственной ложью. На морщинистом горле похотливо двигался кадык. Жил — был мальчик и вырос приказчиком — продавать доверие. В лицо не смотрел, — взглядом упирался в стену, зелено-сине-желто грязную: когда-то маляры вытирали об неё кисти.

— Вы поймите, — говорил он, сдерживая благородную вибрацию голоса, которая могла одинаково сойти и за волнение, и за негодование. — Писательский союз, естественно, не с восторгом принимает ваш клуб, поскольку вы являетесь самодеятельной организацией, но вы всё-таки должны вписываться в те структурные формы, какие выработаны жизнью и законом.