Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Не знаю, не знаю, — усомнился Пономарев, — на всякий глас есть свой кляп. Сейчас любое общество — это общество потенциальных кляпов для чрезмерно звонких голосов.

— Какое мне дело до всего этого? — пожал плечами Булатов и шевельнул усом, будто отгоняя невидимую муху. — Какое до всего этого дело мне, едущему с подорожной лицедея в неясные дали в непроглядном тумане? Творчество — величие. Вот мой «чур» во всяких шабашах.. Величие Архимеда перед лицом римского воина. Величие Диогена перед фигурой Александра. Свобода всегда долгопамятнее насилия. Для меня единственная «черная дыра» — это душа человеческая, куда все утекает и почти ничего не возвращается.

— Да, пожалуй все помнится попарно, — терпеливо согласился Пономарев. — Одно без другого не удерживается. Знак немыслим без перемены этого знака... Поэтому, если вы отменяете театральную условность, вы тем самым отменяете и функцию искусства — отражение реальности. Или вы создаете новую условность, а чем она лучше прежней? Зритель видит, что только что Отелло удачно придушил свою супругу, но зритель знает, что после занавеса они — Отелло и мнимая жертва — пойдут пить пиво с раками. Так что условность, созданная в данный миг в зрителе — символ. Эстетическая концепция реальности. Поскольку зритель представил на месте Дездемоны свою собственную корову, которую он с наслаждением придушил бы... И что? Мало ли у зрителя было эстетических концепций до этого? Ну, прибавится ещё одна, и что? А весь зал встает и начинает хором петь, это ведь случай коллективного помешательства, не так ли? Ведь рассказывают же, что лет тридцать с небольшим тому назад, когда на экранах кинотеатров появлялось изображение известного тогда исторического лица — забыл имя — так зал зрителей поднимался и начинал рукоплескать изображению. Это ли не торжество условности?

— Ну и что? — спросил Булатов. — Правильно, был. Так за те же тридцать лет русский театр, достигший величайших вершин подлинности, начал задыхаться и погиб. Я не создаю новой условности взамен прежней. Я создаю для зрителя новый язык выражения его самого.

— Новый карнавал? — перебил его Пономарев.

— Новый катарсис! — гордо ответил Булатов.

— Это уже интересно и многообещающе, — рассмеялся Пономарев. — Что-то вроде модного стирального порошка для души, — дает меньше пены и отмывает пятна крови?

— Ловко вы понтируете, Виктор Петрович.

— Нет, на самом деле. Допустим, у вас вытанцевался этот ваш несчастный недостигаемый катарсис — хотя позвольте усомниться в его принципиально возможном существовании — но ладно, получилось у вас, — отмыли вы зрителя от скверны мирской и мелочной суеты, а там-то что? Что на донышке? или пусто или всё те же, знакомые с прежних времен, побуждения голода, секса и насилия? Если так, тогда весь ваш новый театр, да и весь клуб в придачу, — всего лишь временный компенсатор эстетического авитаминоза?

— Не понимаю, чего вы хотите?

— Не обижайтесь, голубчик Дмитрий Платонович, я восхищаюсь вашим бесперспективным упорством, фанатичным стремлением пробиться сквозь стену непонимания человеком самого себя, сквозь вязкую преграду всеобщего непонимания. Но я же и хочу понять — в чем смысл всех ваших всплесков, стремлений, и не только ваших, но и остальных гениев вашего клуба? Сделать традицию анахронизмом, а авангард традицией? Но поймите! — вскричал он. — Авангард возможен на подъеме, а не на спуске! Ляпсус! У вас в нравах падение, в делах развал, в истории дымовая завеса, в философии муть непроглядная, а вы собираетесь спастись на ковчеге искусства? Нелепо, ибо всемирный потоп пошлости. Нелепо, ибо безрассудно. Замкнутый круг самообмана... Я понимаю, — заговорил он тише и спокойнее, — когда человек хочет стать самым богатым, иди самым сильным, или властным, известным и так далее. Это понятно, это не требует объяснений, это форма восполнения любовью, этим часто оправдываются всяческие преступления против нравственности и человеколюбия. Но биться и разбиваться ради чего-то непроясненного, чего-то вне логики и здравого смысла? Воля ваша, сударь, но это безумие.

— Значит, я безумец, — кротко согласился Булатов. — И такие же безумцы многие члены клуба.

— Н-да-а, — протянул Пономарев, — это убедительно.

— Поздравляю вас! — бодро проговорил Борисов, выходя упругой походкой на улицу из калитки старинного парка. Протянул руку и, пожимая и весело блестя маленькими, как у слона, умненькими глазками, сказал: — Третья мировая война уже началась.

— Неужели? — в тон ему испуганно пробормотал Пономарев и оглянулся, ища взглядом следы военных действий.

— Да, дорогой мой поэт. — Борисов взял собеседника под руку и повел вдоль металлического забора. — Война началась, но не все это замечают. Но я — чувствую и осознаю важность и торжественность момента. Мы не можем отныне жить личными интересами или, как многие члены клуба, узко литературными пристрастиями и страстями. Мир — накануне катастрофы.

— Пугаете, — недоверчиво скосился Пономарев, улыбаясь, как ему казалось, трогательно и жалостливо. — Пугаете, и мне страшно. Международная обстановка, несомненно, прохладная, если не сказать больше. Так ведь это всё специально делается.

— Кем же, позвольте узнать?

— Ими, — таинственно и глухо прошептал Пономарев. — Ими. Больше не скажу ни слова, хоть режьте. Сегодня в троллейбусе я слышал, как одна бабуся говорила другой, что снова появились неопознанные летающие объекты. Вот от них всё и происходит. Но нас не запугать! — громко заявил он. — Эти их игрушки — проверка нас на вшивость. Сдадимся мы или нет?

— Экий вы наивный, Витенька, будто на Луне всю жизнь обитали. Вы посмотрите, что делается в Европе? А в Америке что делается?

— Нет, нет, Борис Борисович, — нервно запротестовал Пономарев. — Я ничего об этом не желаю слышать. Только прекрасное, а в прекрасном — только литература, а в литературе — только поэзия, а в поэзии — только стихи членов нашего клуба, наших бессмертных. Вот единственная реальность, которую я могу принимать на веру.

— Слепой слепого звал на суд судьи слепого, — процитировал Борисов и почему-то оглянулся и вздохнул. — Все новое — трудно. Мне говорят, что мне везет. Но везет, пока везешь. А воз тяжел, — снова вздохнул он, — а от палок в колесах — в глазах рябит.

— В глазах рябит, в душе смердит, и на сердце тревожно, — невпопад рассмеялся Пономарев.

— Веселый вы, — огорчился Борисов, — беззаботный. А международная обстановка...

— Полноте, Борис Борисович! Я как-то с трудом верю в искренность подобных разговоров. Это все пикейные жилеты: Бриан — голова, ему палец в рот не клади, противно... Вы знаете, даже моя наука этнопатология утверждает, что эволюция не предусматривает внезапного самоуничтожения, и если это все-таки произойдет, значит, человек был ошибкой во Вселенной. И всё начнется сначала, если начнется.