Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Этот человек обладает огромным умом опыта в том смысле, что ему приходилось случаться, или, точнее, случалось приходиться в таких ситуациях, где требовался выбор, — говорил Бонтецки, поднимаясь по широкой и пологой лестнице старинного дома, оборачиваясь изредка через плечо взглянуть на Пономарева, который расслабленно важно шел следом. — И он обладает глубоким опытом ума в том смысле, что ему приходилось думать. Вы понимаете? Думать, а не размышлять. Для меня думать — это приходить к каким-то выводам и решениям, за которыми начинается действие. Размышлять — это находится между мыслями, ни одна из которых не привлекает настолько, чтобы подчинить себе. Размышлять — это раскатывать одну захудалую мыслишку по углам чердака.

Они остановились перед высокой дверью, когда-то красивой, а теперь выщербленной и в пятнах. Бонтецки и Пономарев посторонились, пропуская, но первый из вышедших повернулся и внимательно посмотрел в лицо Бонтецки.

— Вы к кому? — спросил он негромко, но очень уверенно, как человек, имеющий право и привычку задавать вопросы.

— Прошу, — высокий открыл дверь шире и, придерживая за ручку, приглашающе качнул головой. — И вы тоже, — сказал Пономареву.

Бонтецки и Пономарев прошли в полутемный широкий коридор, остальные вошли следом, последним прошел человек в фирменной шинели и прикрыл за собой дверь. Шедший впереди хорошо ориентировался в квартире, тотчас подошел к нужной двери, отпер ее почему-то своим ключом, распахнул и сказал всем:

— Пожалуйста.

Бонтецки вошел первым. Комната была пуста. Напротив двери у высокого и очень широкого окна стоял письменный стол, а в двух шагах от стола посередине комнаты мелом был нарисован на полу контур человека, лежащего на боку.

— Что здесь происходит? — спросил Бонтецки.

— Капитан Саж, инспектор уголовного розыска, — представился высокий. — Ваши документы, пожалуйста.

Он взял паспорта Бонтецки и Пономарева, мельком взглянул и передал сержанту в форме, тот, обойдя меловой контур, подошел к столу и, склонясь, стал записывать на листок бумаги паспортные данные, затем вернулся к дверям и передал паспорта и бумагу инспектору. Инспектор вернул паспорта и произнес, повернув голову:

— Вы можете быть свободны, а я ещё останусь, побеседую.

Сержант и второй вышли, прикрыв за собой дверь. Стало тихо, и только в коридоре коммунальной квартиры послышались шаркающие шаги видимо, старушечьи, и затем голос, точно старушечий, пропел:

— Галя, ты куда лекарство задевала?

— Присядьте, — предложил инспектор, — долго я вас не задержу.

Бонтецки и Пономарев расстегнули пальто и сели на стулья. Инспектор тоже расстегнул пальто, снял шапку, но садиться не стал, а продолжал возле двери стоять, рассматривая сидевших.

— Так что же здесь произошло? — спросил Бонтецки.

— Вы знали хозяина? — спросил инспектор, показав рукой на стол, окно, полки с книгами до потолка.

— Я знаю его много лет, — ответил Бонтецки. — И что?

— Ваш друг застрелился.

— Этого не может быть! У него не было оружия.

— Откуда вы знаете, что у него не было оружия?

— Знаю. Это человек, которому не нужно оружия. Литератор.

— Вы правы, у него не было оружия, — сказал инспектор, сел на стул, продолжая держать шапку в руке, расставил ноги. — Это уникальный случай. Экспертиза доказала: он застрелился из шариковой ручки.

— О, Господи! — перекрестился Бонтецки. — Этого не может быть.

— Я сказал то же самое, когда узнал, — произнес инспектор и замолчал, опустив голову и глядя в пол. — Скажите, Егор Иванович, — сказал он, не поднимая головы, — у него есть какие-нибудь родственники? Чтобы наследовать имущество.

— Не знаю. Мы не говорили об этом.

— О чем же вы говорили?

— Естественно, о литературе. Это интереснее, чем о родственниках.

— Как сказать... — поднял инспектор голову и посмотрел в глаза Бонтецки. — Вы были близкими друзьями. В своих дневниковых записях он упоминал ваше имя чаще, чем других.

— Это понятно. Сходство взглядов.

— Сходство взглядов, — эхом повторил инспектор. — Это хорошо, когда есть сходство взглядов. Редкая вещь в наши времена.

— Отчего же? Сходство — не совпадение.

— Ну да, ну да, — произнес инспектор и переместил взгляд на Пономарева. — А вы, Виктор Петрович, знали покойного?

— Никак нет! только намеревался познакомится. Не успел.

— Да, опоздали... Вы тоже литератор?

— Какой литератор? — засмущался Пономарев. — Так... стихи...

— Стихи... это хорошо... А скажите, Виктор Петрович, отчего так много литераторов стало?

— Точно не могу знать, — ответил Пономарев. — Однако полагаю, что люди стали грамотны, в школах обучаются. Это легко стало: сел, написал, пошел, отдал, получил деньги, пришел, сел, написал, пошел...

— Легче, — согласился инспектор. — Может, мне попробовать?

— Начните с этого, — кивнул Бонтецки на меловой контур.

— С этого? — посмотрел инспектор на пол и положил шапку за спину на стул. — С этого не получится. Навыка нет. Только протокольный навык, — улыбнулся он. — Боюсь, сюжет испорчу. Хотя и я учился в школе, как справедливо заметил Виктор Петрович.

— Я этого не говорил!

— Тем более, — согласился инспектор. — А скажите, Виктор Петрович, вы чем занимаетесь, кроме стихов?

— Я этнопатолог. А почему вы спрашиваете об этом?

— Чтобы составить представление. Общее впечатление, так сказать. Очертить круг друзей и знакомых покойного...

— Зачем? — спросил Бонтецки. — От этого факты не исчезают.

— Правильно, — согласился инспектор, — но эти факты обретают другой смысл или другие оттенки. Например, я могу сказать, что о ваших отношениях с покойным я узнал из романа, прерванного этим... событием. Вы не знали, что он писал роман, где одним из главных героев были вы, Егор Иванович? Вот поэтому я и хочу для себя выяснить кое-какие детали. Виктор Петрович меня хорошо понимает, мы в некотором роде коллеги. Предмет моих занятий, так или иначе, связан с патологией, не так ли, Виктор Петрович?

Пономарев пожал плечами.

— И что же вы узнали из романа? — спросил Бонтецки.

— Узнал автора, познакомился с вами... Всё это достаточно определенно. Но меня занимаете, извините, не вы, а отсутствие логики в авторе. Видите ли, — произнес инспектор с извиняющейся улыбкой, — я так устроен, что не успокаиваюсь, пока не пойму побудительных причин во всей их полноте. И в данном деле меня также интересует логика поступка. Понимаете, в данном несчастье я не улавливаю логики. Я внимательно просмотрел все его дневниковые записи, все черновые рукописи, все бумаги за полгода, и ничто... понимаете? ничто не указывало, что возможен и такой страшный конец. Это самоубийство алогично, Егор Иванович... Оно как будто внешне по отношению к вашему другу. Он не должен был поступать так. Это не его логика...