Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Позвольте! — воскликнул Пономарев. — А как же Карамазов?

— А что Алеша Карамазов? — спокойно спросил Бонтецки. — Не желал жертвовать ребенком ради всеобщего счастья? Это ещё не вопрос, можно жертвовать или нельзя. Проведите-ка общечеловеческий плебисцит, можно или нельзя жертвовать, и вы посмотрите, какие результаты окажутся у вас в руках!

— Это ж чудовищно! Все ползет под ногами и руками! Тогда не на что опереться...

— А на что вы можете опереться, Виктор Петрович? На список заповедей? Это ж было так давно! Это имеет такое отдаленное касательство к нам, к нашим конкретно-историческим условиям и условностям.

— Да хотя бы на заповеди опереться! — запальчиво воскликнул Пономарев.

— Наивность взрослых людей вторична по отношению к опыту, — рассмеялся Бонтецки. — Вы что, ставили свою подпись под заповедями, клялись им следовать? Нет? тогда в чем дело? Назовите мне хотя бы одного человека, хотя бы одного в целой вселенной людей, кто во всю жизнь точно следовал всем этим заповедям, назовите мне такого человека, и я поверю!

— Ну... не знаю, вероятно, был когда-нибудь такой...

— Не смешите, Виктор Петрович! Вы собираетесь высчитывать проценты добродетели и порядочности? Да всякое добро вынужденно, насильственно, — или под давлением совести человека, или под давлением обстоятельств. Да уничтожь вы запреты на зло — такое начнется! Вы первый убежите с этой планеты!

— Я так и сделаю, — пробормотал Пономарев. — Это какой-то ад....

Он помолчал несколько времени, вспоминая, затем радостно воскликнул, чуть не трепеща от восторга:

— Понял! Даже вспомнил! Голубчик мой, да про вас всех больше ста лет назад обозначил Федор Михайлович! У него в романе есть одно такое место — пальчики обсосешь! — Он прикрыл глаза тонкими, просвечивающими веками и нараспев процитировал. — «Они были тщеславны до невозможности, но совершенно открыто, как бы тем исполняя обязанность. Иные /хотя далеко не все/ являлись даже пьяные, но как бы сознавая в этом особенную, вчера только открытую красоту. Все они чем-то гордились до странности. На всех лицах было написано, что они сейчас только открыли какой-то чрезвычайно важный секрет. Они бранились, вменяя себе это в честь. Довольно трудно было узнать, что именно они написали; но тут были критики, романисты, драматурги, сатирики, обличители». — Пономарев открыл глаза и с гордостью посмотрел на Бонтецки:

— Всё. Конец цитаты. Роман «Бесы», страница 24.

— Ага! — торжествующе воскликнул Бонтецки. — Видите?! Господин этнопатолог, станьте энтомологом, и мир обратится к вам прекрасной своей стороной. И в мире насекомых и птиц вы найдете то же, что и в человечестве, только чище, возвышенней... В южных странах есть муха, которая жертвует собой, чем не альтруизм? в период половозрелости, начиненная яйцами, муха эта нарочно прыгает перед лягушкой, чтобы её слопала. Та лопает, дура, а затем из съеденной мухи вылупляются личинки и начинают поедать эту лягушку? Конкуренция инстинктов? Или новозеландская птичка-шалашник строит большую беседку, украшает цветами и раскрашивает соком ягод, чтобы пригласить самочку и побеседовать на сексуальные темы, а? Это ли не искусство? А вы говорите: литература! прекрасное! Да никакой литературы пока ещё нет.

— Вот тебе и на! — рассмеялся Пономарев. — Стало быть, я пришел слишком рано?

— Конечно, Виктор Петрович, милый, вы пришли не вовремя. Загляните сюда этак через пять-шесть столетий, вот тогда, возможно, вы и обнаружите разработанную и развитую культуру ума, сердца, души и всего остального. Миллионы лет понадобились человечеству, чтобы выработать голосовой аппарат, ещё тысячелетия — чтобы приспособить его, ещё тысячелетия — чтобы разработать силлабарий... и вы собираетесь сегодня отыскать вечные истины? Ваше право, конечно, сидеть на берегу океана и перебирать цветные камешки человеческих концепций, это тоже занятие для медитирующих. Вы можете даже классифицировать камешки по форме, цвету, материалу и как угодно, но... океан шумит у ваших ног и плещет, и приносит на полосу прибоя всё новые и новые камешки, другой формы, другого, неповторимого цвета, и они будут удивлять и радовать, озадачивать и вызывать непонятное, смутное раздражение, и прибавлять сложности к классификациям, и всё это будет происходить с неизменным, неумолимым движением, вечно... Вы можете принять за точку отсчета любой камешек, любую концепцию и поступать в соответствие с собственной системой, это ваше право. Вы можете создать сами любую систему и убедить в своей правоте остальных — силой логики, силой воображения или силой оружия, но ничего от этого не изменится... Мы только что отдали швартовы, только-только отошли от неолита и ещё даже не вышли на глубокую волну, и весь наш океан ещё впереди, перед нами... Нет, Виктор Петрович, эволюция нас по-настоящему ещё не коснулась, мы ещё провинциалы....

— Я согласен, будто вы правы, Егор Иванович, но куда отнести материальную культуру? Электроника, атомистика и прочее?

— Игрушки! Типичный провинциализм. Аборигены хвастаются собственными игрушками — чья триба более могущественна... Не-ет, Виктор Петрович, обратите внимание, что и мы с вами — также как два провинциала, один местный — это я, другой пришлый — это вы, рассуждаем, чья провинция более цивилизована, более развита, обладает большей убедительностью и правотой — не смешно разве? Можно при этом делать серьезное лицо или искажать его зверской устрашающей гримасой, но суть от этого не изменится, не так ли? Так что дело о человечестве сдайте в разряд невыясненных...

— Но как же... — начал Пономарев.

— Не надо, — остановил его Бонтецки, — не поражайте карманной философией. Вы не сможете убедить меня, что ваш набор камешков истиннее моего набора камешков.

— Но правота, Егор Иванович, правота!

— Успокойтесь, Виктор Петрович, ваш круглый камешек, несомненно, более прав, чем мой продолговатый. А фактура и цветовая гамма вашего круглого камешка, естественно, полностью соответствует общепринятой философской системе и всем сопутствующим.

— Экий вы хитрец! — рассмеялся Пономарев. — Тогда скажите: что нам делать с трупом самоубийцы? Это вы его убили.

— А вы его выкрали, — спокойно отозвался Бонтецки. — Вы и делайте с ним, что хотите, хоть закоптите.

— Зачем вы его убили?

— Мне не нравилась его творческая манера. Раздражал его стиль. К тому же, — сладко улыбнулся Бонтецки, — его продолговатый камешек не соответствовал моему продолговатому камешку, а это уж никак нельзя терпеть. Но у меня — алиби. Убил не я, а убила моя мотивация, синдром оценочности, а этот синдром порождается социумом, а социум порождается общечеловеческой эволюцией и так далее. Так что при чем здесь я? Меня можно судить лишь за профессионализм исполнения. Да и с моральной стороны я абсолютно прав: такие, как у него, камешки, не имеют прав на существование.