Игорь Адамацкий - Созерцатель

И ведь была ещё личная жизнь, которую нужно было прожить каждому. Работа — по складу обстоятельств, случайная, подпольная, и в этом виделся высокий знак неприсоединения. Распорядок жизни — по преимуществу с отсутствием серьезности: серьезность почиталась за признак скудоумия и занудства. Доставание денег — на бутылку, две, пять. Внезапные приступы вдохновения, когда можно два-три часа сидеть за чистым листом бумаги, перебирая медитативно паучьи лапки музы. Дуракавалянье под сенью творческого поведения. И ещё — дети, жены, еда, пища, жилье. Было отчего стать литераторами. И они становились.

Тексты произносились важно, многозначительно, иногда смущенно, иногда величаво. Чтец — декламатор обыкновенно не терпел постороннего шума, только легкий фоновый рассеянный шум восхищения и удивления. Если кто-то начинал разговаривать с соседом, из-под очков — взглядывал на безобразника. Изредка кто-нибудь, не утерпев, проходил на цыпочках через комнату в туалет, и оттуда слышался шум воды. Курили много, — старики, женщины, мужчины; дым нависал над головами и степенными вонючими волнами расходился по углам. Чтец изредка делал паузу, откашливался в тишине, отпивал из стакана на столе глоток воды или вина. Всё вокруг и над, — грязные, обшарпанные стены, обваливающийся потолок, обнажавший под кусками отвалившейся штукатурки драную дранку, как ребра-кости, рваные, ломанные стулья, замазанные известью окна, всё вокруг было социальными вещами. Как будто цивилизация отбросил их со всеми их текстами далеко назад, к веселому, полному радостного ожидания и припадочного удивления периоду после разрухи. И поэтому трудно было уловить, на что ориентированы их слова — на свет, цвет, вес, смысл или звучание. Они, авторы, и они, тексты, были суть разные и по своей разности сопротивлялись друг другу. Каждый цитировал свое отсутствие в другом. Но как слово сопротивляется цитированию в тексте, так и текст сопротивлялся в авторе. Их собственный алфавит был сопряжением цитат: А1, А2, А3... Б1, Б2, Б3... В1, В2, В3... «А» составляет необозначенным «Б», поэтому «Б» цитирует сове отсутствие в «А», в то время, как «О» — искаженная цитата «А».

Все вместе они были мифом и были обречены двигаться по спирали, пока не истощится их интеллектуальный импульс. Вкус слова: они не употребляли в пищу сладкого, чаще — горькое, соленое, кислое. Каждый изолировал себя в тексте, и тогда видна была костлявая лапа умственной нищеты. Тексты были тенями воображения автора. Они живописали то, что — казалось им — происходило внутри и вне их, и эта живопись иногда была жестом. Чем более живописно, тем более жестово и оттого тем более манифестово. Это не поощрялось: в вечной оппозиции состояли реальность и её модель. Их герои жили, если в них было больше страсти, чем в авторе, и умирали мученической смертью заложника, если в авторе оказывалось больше страсти, чем в его герое. Иногда заикался герой, иногда автор — вместо свободного проскальзывания от образа к образу происходила деавтоматизация, задержка на слове, и это неизменно выдавалось за признак высокого профессионализма. Всеобщая паранойя общественного сознания захватывала и их, оттого критика, как форма бытия, занимала всё меньше и меньше места в их текстах. Отсутствие критики приводило к страху, и тогда нелепо было говорить о совести, оставались прагматические отношения между автором и текстом. Общественный статус автора — контекст. Статус автора в тексте — текст. Статус в собственной личности — интекст. Соответственно возникали три психических инактивации; в тексте — фон активности; в личности — супреактивности. Philoponeros... philoponeros... Смешное — часть безобразного, но к безобразному адаптировались, и оттого смеялись не часто и ещё реже смеялись добро.

И всё же они были художниками — из вещей нетворческих: людей, событий, обстоятельств, уродств, несуразностей и всего забавного и страшного, и бредового, что происходило в жизни, — они синтезировали творческие вещи — тексты, и по этой причине каждый из них был маленьким революционером в большой ленивой эволюции. Пожалуй, многие назвали бы себя реалистами в том смысле, что они верили в то, что сами же и утверждали. Так ребенок, скачущий на палке, совершенно не сомневается, что под ним не палка, а конь с развевающимся хвостом, а в руках не прут, а настоящий лазер. Реализм этих был реализмом ухода, а не реализмом прихода. Одни из них уходили в истолкование подполья и отыскивали особый смак в изображении людей изношенных душевно и анемичных сердцем, всяких выморочных, морочных и морочащих, всяких бездельников, пьяниц, умственных и сексуальных физио-, невро-, психопатов, всяких расшатанных, раздрызганных, замызганных, которых во всякие времена представляет жизнь в изобилии цветов, оттенков, свойств, ненормальностей, и между тем сами авторы не помышляли умирать с голода и не ночевали под мостами, разве что в звездные мгновения запоя. Другие из них уходили в чужое, — прошлое или настоящее чужое, в чужую, иностранную жизнь, восточную или западную, — чтобы обалдить непосвященных. Четвертые тоже куда-то уходили. И шестые, и восьмые. Реальность обрыдла всем, но все были реалистами, так сказать, социального покроя, независимо от материала. Но социальный реализм равен, как известно, реальному социализму, и потому всё было в общем-то, неплохо, и даже искрилось талантами средней руки. И если общей картины не вытанцовывалось, с какой точки не глазей и как глаза не прищуривай, но зато палитра была, и вся тут, на виду. Был реализм фантастический, саркастический, медитативный, и просто обиходный, когда что видят, про то и поют, и реализм с подвохом, и с прибабахом. Много было всего интересного в противоестественном единении. Как они ко всему этому приходили — невозможно угадать. Жажда ли подражания толкала к литературе? Извечная ли русская традиция пытаться исправить неисправимое если не делом, так словом? Или внутреннее нестерпимое желание выкрикнуть, выпеть из самого сердца?

Так или примерно так объяснял Бонтецки всю ситуацию.

Они сидели с Булатовым в мансарде, пустой, гулкой, грустной, освещаемой одной яркой электрической лампой под железным колпаком. Пили чай, курили, не встречаясь взглядами.

— Поэтому я и ухожу, — решил Бонтецки, вдавливая окурок сигареты в стеклянную пепельницу, доверху наполненную окурками.

— И что потом? — спокойно, с отрешенной настороженностью спросил Булатов, шевельнув черными усами. — Вам станет интереснее? Вы поняли, небось, что жизнь и мир сузились для вас до размеров... шагреневой кожи.

— Э-э, милый Дмитрий Платонович, — рассмеялся Бонтецки и даже встал и прошел по залу, оживляясь настроением. — У меня хватит воображения, чтобы прожить остатний кусок жизни без скуки и в делах, заботах и хлопотах. Кто-то назовет такую жизнь суетой, другой позавидует осмысленности, третий обратит внимания, и будет прав: не всё ли равно? Может, умру где-нибудь по дороге в Персию... Как это у Пушкина? «иль чума меня подцепит, иль мороз окостенит, иль мне в лоб шлагбаум влепит непроворный инвалид?» Как славно...