Игорь Адамацкий - Созерцатель

Бабка умерла через два года после того, как родилась моя третья жена, а мать умерла через два года после того, как моя третья жена стала моей третьей женой, и эти четыре события имеют какое-то отношение к рождению отца и первой мировой войне и к рождению меня и второй мировой войне. Несомненно, эти восемь событий каким-то образом связаны одно с другим, но почему и зачем, мне не ясно. Во всяком случае, мой сын родился в промежутке между первым браком и третьим, то есть между второй войной и третьей. Вот почему первой пьесой, разученной мною на поддельном Страдивариусе, была моя собственная подделка Ридинга, чью простенькую мелодию я слышал у бродячего шарманщика.

В городе, где он жил, церковь была отделена от государства, а государство от церкви, семья от школы, а школа от семьи и так далее. Возможно, так было по всей стране. Все было отделено от всего, и в школе, где он учился, не преподавали закона божьего, зато вовсю преподавали «закон, по которому степь плодородит, закон, по которому радость приходит, закон, по которому счастье цветет», и держали экзамен по этому закону. В семье, где он жил, каждый занимался своими делами, поэтому он рос довольно свободно, ничего не ведая о собственной душе и позволяя ей генерационировать как ей угодно в соответствии с системой, предложенной Яковом Фрошгаммером.

Учили его математике, родному и чужому языку, общей и новой истории, логике, психологии, химии, физике, черчению, пению и физической культуре. Последний предмет преподавания, хотя и не поставленный тогда в ранг государственной политики, и аптек тогда было больше, чем стадионов, но и те и другие были дурны и убоги, — был самым привлекательным, он давал скрытым силам проявить себя. В то время как пестики-лютики и травопольная система и тем более жутко скучные силлогизмы формальной логики нагоняли тоску, тряпичный мяч или старая зимняя шапка были символами свободы школьного двора, чтобы оставить ворота и ринуться в восторг и упоение атаки.

Математик, бывший боцман, войдя в класс и окидывая взглядом притихших учеников, говорил:

— Ну? Кто собирается мешать занятиям?

Никто не признавался: бывший боцман принес с войны запах табака, блестящую лысину и ощущение незыблемой крепости натуры. Если во время урока он замечал, что кто-нибудь вертится или пытается заговорить с товарищем, боцман молча и тяжело подходил в развалку, сгребал нарушителя за ворот, подносил к двери и выкидывал. Нарушитель головой открывал дверь в коридор, где и отсиживался до конца урока, кряхтя и почесываясь.

Странно, но школу любили все, кто учился. С годами, когда в образовании воцарилась прекрасная и слабая половина человечества, учительство офеминизировалось, обабилась, и в школу пришли беспорядок, глупость, истерика и бездарность. И тогда повсеместно стали вымирать личности или незаметно стушевываться, и не только в школах, но и в институтах, университетах, госучреждениях, где повсюду воцарялись глупость, беспорядок, бездарность и истерика, и с годами школа все более становилась тем ненавистным местом, которое каждый старался забыть, как можно быстрее. Как потом старались забыть институты, где учились, учреждения, где работали, жизнь, которой жили.

Литераторша, одна из двух женщин, случайно попавших в мужскую школу, делала все зависящее, чтобы воспитанники возненавидели родной язык и литературу. У большинства впоследствии эта ненависть сохранялась долго, принимая причудливые формы и способы выражения. Каждое школьное сочинение, неважно, по Пушкину ли, по Гоголю или Чехову, полагалось завершать словами любви и благодарности, обращенными к гениальному вождю всех времен и народов. Поэтому и тридцать лет спустя, когда на ветровых стеклах автомобилей вдруг появились фотографии рыжего коротышки с усами, как у стриженного таракана, по-прежнему хотелось взять в руки камень, но к тому времени улицы были залиты асфальтом. Поэтому и литература впоследствии представлялась чем-то необязательным, ненужным, не имеющим к жизни прямого отношения. Правда, были на свете красивые, умные книги, и их можно прочитать, но эти книги не имели к жизни прямого отношения, поскольку все было отделено от всего, как душа от тела, как жизнь настоящая от жизни невсамделишной, которые текли и развивались по своим собственным законам, правилам, руслам. Из одного источника, но в разные русла. Вот почему бывшие однокашники не могли найти общего языка. Потому что, и это приходило как открытие, у каждого было две, а иногда и три жизни, три течения, три пары берегов и три рельефа. Потому что и всякий вчерашний день отделен от завтрашнего непроходимой стеной и мы понимаем себя в эфемерном сегодня, и возможно, понимаем, а зачем, если завтра все будет иначе и наше понимание ни к чему не приложится. Да, вы правы, и он сам говорил об этом, что подземные воды все-таки соединяют нас в один подземный океан. И еще он говорил, что и наши души объединены в один надземный океан. Но от этого горечь становится нестерпимее. Нижний и верхний уровни бытия, соединившись в одном человеке, уничтожают друг друга. Остается пустая оболочка, и она со временем изнашивается, истирается, истаскивается, пока не сморщится и окончательно распадется, как любая органика.

Клички, да, клички были, но какие-то непривязчивые, посторонние, ни к кому особенно неприложимые. Когда он напускал на себя важный вид, когда нападала охота к чтению философских книг и он играл в свою очередную оболочку, друзья называли его «гогой», не в том смысле, что из гогенцоллернов, а просто «гога», то есть интеллигент. И еще прибавляли: сраный. О благозвучии тогда так же мало заботились, как и сейчас. И еще кличка: «рак-отшельник», когда надоедал футбол, хоккей, лыжи, велосипед и товарищи, и он укладывался на диван и составлял планы, как знаменито юный Илья Ильич. Разумеется, обломовщина есть величайшая из русских философия. Она дает воображению простор для игры и препятствует превращению в придаток техническо-потребительского общества. Ну да, столь же знаменитая птица-тройка, и разорванный в куски воздух, и это тоже есть, когда надоедает лежать на диване и можно встать, промчаться, чтоб сторонились другие народы и государства, а затем снова вернуться на милый диван, милее которого нет ничего на свете. В конце концов все образовывается, и жизнь, если она желает оказаться сама собой, выкатывается, как шар, по наклонной плоскости, где ей и надлежит быть. Так что приехала наша птица-тройка, прибыла, расписная. И дым отечества нам выедает глаза.