Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Конечно, — подтвердил он, — у нас в школе был математик, который из всего курса математики знал лишь тождество. Поэтому всякий урок он вел так «Тему нашего сегодняшнего занятия, дети, вы прочитаете в учебнике, а мы с вами займемся тождеством». Принцип всеобщей тождественности был его «бзиком». Если, например, говорили о погоде, то он заявлял: «Сегодняшняя погода тождественна самой себе». Или: «Сегодняшняя погода тождественна прошлогодней того же дня». Если мы выезжали на сельхозработы, тождественные трудовым каникулам, то он заставлял нас сортировать картофель тождественных размеров и он свирепел, если мы ошибались или не выполняли приказ.«Только солдат, — говорил он, — тождественный солдату уставного тождества, избавлен от ошибок, тождественных поражению, тождественному гибели».

— Допустим, — соглашался я, — но не будет ли подобная тождественность тождественна дурной бесконечности?

— Ни в коем случае, — отвечал он, — бесконечность не может быть дурна. Она красива и умна. Она прекрасна, как мечта человечества о себе. В той системе, о которой мы с тобой говорим, половина элементов — сумасшедшие, и они тождественны второй половине несумасшедших, причем их внутреннее состояние тождественно. Ибо всякий сумасшедший есть сумасшедший наружу, а внутрь он не сумасшедший, а очень здравый, ибо следует собственной логике. А всякий несумасшедший, есть несумасшедший лишь наружу, а внутрь он сумасшедший, так как нездравый, ибо следует несобственной логике.

— Так что из этого якобы следует? — спросил я нетерпеливо, показывая, что мне надоели его якобы философские плетения.

— Из этого следует, — важно сказал он, что поскольку мы с тобой есть тождественные элементы, следовательно уезжаешь из страны ты. То есть якобы ты уезжаешь из страны обитания в страну обетования, но на самом деле уезжаю я.

— Как же так? Я не согласен.

— Якобы не согласен, — горячо загорелся он идеей, — а на самом деле ты уже все обдумал и решил за меня. — Он привстал и с чувством пожал мне руку. — Как это я мыслю? — спросил он. — Я мыслю так. Ты собираешь все необходимые документы на отъезд, затем передаешь мне, якобы мне, который есть на самом деле твое полное, неотъемлемое тождество. Я, то есть ты, уезжаешь, и у нас начинается переписка. Ты читал письма эмигрантов?

— Да в них толком ничего не разобрать. Это, собственно, не письма в смысле беседы там или общения, это особый жанр со своими правилами сюжетосложения и контрапунктирования. Так сказать, литература не для сочувствия, а для информации. Ну, всякие там охи да ахи, но на самом деле.

— Да, — горестно признал он, — цветы могут расти лишь на своей почве, на родном навозе. Да, а ты все-таки скажи мне, почему я уезжаю. Вернее, почему мы уезжаем, то есть я — физическое тело, и я — твое тождество. Надеюсь, нам там не станет скучно?

— Не скучнее, чем здесь, — сказал я. — Ты уезжаешь потому, что тебе здесь невтерпеж. Ты можешь уехать куда угодно и с кем угодно, это твое неотъемлемое право.

— Это трудно, — вздохнул он. — Но это — культурная миссия, она необходима для взаимопонимания. Я готов исполнить свой интернациональный долг. Я понесу странам и народам культуру моего великого племени.

— Слепок, — поправил я его, — слепок с той части культуры, которая успела тебя вылепить, как личность, как нравственное и духовное существо.

— Я расскажу им про нашу литературу, музыку, живопись.

— Коли они захотят слушать, — смущенно кашлянул я, — если они захотят слушать.

Я умерла давно. Когда внуку было восемнадцать. Тридцать лет назад. Для них это давно. Для меня тридцать лет — полдень сего дня. Минута. Но они успели перекопать могилы, и мою тоже, и выкинуть кости, и молитвенник, и построить дом. Бо не ведали, что творили. Нельзя строить мир на костях. Он не будет прочен. Несколько лет спустя мой внук пришел искать мою могилу и не нашел. Он стоял перед этим домом, где прежде были мои сухие кости, и плакал и повторял: что вы делаете? Тогда что-то произошло у него. Но я ничем не могла его успокоить, не могла, как в детстве, дать ему чего-нибудь вкусненького или просто погладить по голове, кровиночку и мученика. Перед ним было девять этажей пустых окон, и ни в одном не было света, как не было света в душах этих людей. И да простится им, ибо однажды прозрят и ужаснутся.

Память рассеивается. У них короткая память. Слишком короткая, чтобы они могли понять. Внука не виню. Он похож на моего покойного мужа, воина и добрую душу. Я держала его, когда он умирал, бредил в бессознательности ума, и говорил, говорил. Внук позже допытывался, о чем дед говорил перед смертью, но я смолчала. Нельзя об этом. На пороге смерти слова не для людей.

Внук был добр, но не знал об этом. Люди не знают о своих собственных богатствах, и принимают за зерна мусорные плевелы. Маленьким, всего двух лет, он умирал от гнойного плеврита, и два месяца не сходил с моих рук, и я молила Господа нашего оставить эту жизнь на земле. Когда просим, не ведаем. Наша просьба может быть продлением страдания, капля за каплей, пока душа не переполнится. Тайком от него я читала его учебники. Он замечал это, но молчал и посмеивался. Мне хотелось узнать, чему учат. Плохо, если юноши глупеют в школах. Случилось, что его учили не тому, чему он учился по книге «Мысли мудрых людей». Он спорил со мной, он всегда со всеми спорил, и это меня сердило и смешило. Кто спорит, не достигает истины и ожесточает сердце. Он говорил, в споре рождается истина. Я отвечала, в споре рождается злоба. И когда поймешь это, говорила я, у тебя не останется доброты противостоять злу.

Бабуля, обнимал он меня, ты ничего не понимаешь. Дети будут счастливее вас. Дурачок, отвечала я, знать больше не значит знать лучше, а знать лучше не значит быть лучше, а быть лучше не значит быть счастливее. Знание — сила, говорил он мне. Вот дурачок, смеялась я, они не могут быть вместе, знание и сила, они ослабляют одно другое. Сила невежественна, а знание бессильно. Когда они соединяются, сила становится бессильной, а знание невежественным. И тогда они объединяются, чтобы убивать добро.

Добро непобедимо, отвечал он.

Да, отвечала я, но потом, после меня, после тебя, после всех. Между людьми добро побеждается каждый день, и в человеке оно побеждается, и тогда он становится легкий и пустой, как шелуха подсолнуха, любой ветер влечет его по своим путям. Ты молодой и шустрый, этого не поймешь. Ты еще ничего не имеешь, кроме отметок в школьном дневнике. Сначала обрети, затем потеряй, а потом будешь знать о добре много больше, чем узнаешь в школе. Люди лишь приоткрыты для добра, но широко открыты для зла. Это ты тоже поймешь позже. Если сумеешь шире раскрыть людей для добра, тогда будешь счастлив.