Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Как это возможно? — спросил я. — Машина знает обо всех людях, постоянно пополняет свои информационные кладовые и банки. К тому же и мы сами, и владеющая нами Машина, — все живет под покровом тайны мироздания. Этого ли недостаточно, чтобы Машина тотчас бзикнулась со своей логикой?

— Тайны мироздания можешь не касаться, — мудро посоветовал приятель, — тайна мироздания тебе не по плечу и не по карману. Но вот собственную какую-нибудь хитрую, заковыристую тайну можешь создать. Тогда Машина будет во что бы то ни стало стремиться раскрыть твою тайну, которой на самом деле может и не быть, и тогда либо раскроет свою тайну, либо плюнет на все и выдаст тебе карточку на отъезд.

— Машинное упорство может превосходить мое упорство, — уныло произнес я.

Приятель рассмеялся.

— Как будто ты только начал жить не свете. Человеческое упорство превосходит все мыслимое и невозможное. Главное — тайна. Создай собственную нераскрываемую и неузнаваемую тайну, и мы — спасены. Я вместо тебя уезжаю, а ты вместо меня остаешься.

— Из чего же я сделаю тайну? — возразил я. — Все у меня на виду, кроме естественных отправлений организма, которые, надеюсь, никого не интересуют, даже Машину.

— Быт — накладные расходы творчества! — воскликнул он. — Сотвори тайну из пустоты! Большинство общественных устройств и большинство диссипативных человеческих структур создаются именно на тайне пустоты. Пустота придает тайне глубину и многозначительность. Пустота вызывает уважение окружающих. И затем, как объяснил известный наш писатель, тайна и чудо — соседи, и живут в доме, именуемом «авторитет». И твой знакомец, доказывающий, что он родственник Христа, понял это очень хорошо. Большего авторитета, чем Христос, и придумать нельзя. Перед ним любой человеческий закон рассыпается. А ты, — сказал он, — как только создашь свою тайну пустоты, так сразу и полюбишь ее. Всякая пустота обожает свое содержание. С ним ты и уедешь! — рассмеялся он.

— С тайной меня не выпустят, — усомнился я.

— Я все обдумал, — решительно заявил мой приятель-тождество. — Я поеду как будто с пустотой, а ты как будто останешься с тайной. И там, на месте, я продам тайну, а ты, здесь, наполнишь чем-нибудь свою пустоту.

— Но здесь нет никакой логики!

— Перестань, — отмахнулся он. — Для Абсурда логика — предрассудок. Неужели ты можешь оставаться во тьме невежества и в сетях предрассудков?

— Да ты поэт! — воскликнул я, потому что мне нечего было сказать.

— Любительствую помаленьку, — потупился приятель, — поэзия — кратковременная память нации.

— Пожалуй, ты прав, — согласился я, — потому что мысль, не видящая своего продолжения, слепа.

— Вот именно, подхватил он, — и тогда появляются разные нули. Крохотные нули, и еще мельче, почти невидимые нулики. И рядом с ними — огромные, все собой заполоняющие нули. Актуально бесконечные великие нули! И тогда появляется гипотеза как потенциальная возможность истины.

Гете говорил, что Абсурд и Красота действуют одним своим присутствием. С красотой все давно было ясно, поэтому единственной нашей игрой и навязчивой идеей была идея Всеобщего Абсурда. Именно поэтому он и стал моим учеником, поздним и единственным.

Между нами была зияющая пропасть войны, где я оставил кусок мяса с правой ноги, отчего колено не сгибалось, и я всегда имел прямую напряженную ногу и при ходьбе заносил ее вправо, отчего он всегда ходил слева от меня и иногда, поддаваясь привычке подражания и солидарности, сам начинал волочить ногу, но левую. Со стороны мы выглядели комически, но ни я не сердился, ни посторонние не замечали: в те годы никому не приходило в голову замечать уродов, а позже я умер, а он, надеюсь, перестал волочить здоровую ногу, разве лишь ради шутки.

Абсурд — это тот последний непререкаемый авторитет, куда отсылается всякая истина за правами на существование. Несмотря на разницу в возрасте, мы как-то почувствовали одинаковую душевную тягу друг к другу, и мои огромный жизненный опыт наблюдений над людьми и их судьбами, и его ум, скорый к иронии, с одинаковым энтузиазмом начали трудиться над выработкой теории абсурда, чьей практикой все более становилась жизнь.

Конечно, война, которую я прошел от ее первого дня до последнего, была ярчайшим выражением абсурда мирной жизни, а для него именно мирная жизнь все больше являлась естественным продолжением абсурда войны, хотя сама война его никак не коснулась, ни крылом, ни пером. Возможно, сама судьба, натолкнувшись в суетности своей на серьезный довод, оставила меня в живых именно для того, чтоб я до конца исчерпал и измерил глубину абсурда и в конце концов завершил все собственным абсурдом смерти.

В нескончаемых спорах и согласиях мы перебирали возможные варианты проявлений абсурда, — общественную и частную жизнь, науку и образование, материальную культуру и искусство. Абсурд был воздухом, которым дышал и продолжал дышать мир. В переборе вариантов и проявлений Великого Абсурда мы заходили с ним в такие смешные и нелепые области познания, что нам обоим становилось и страшно, и весело. Временами он называл себя учеником дьявола, но в ответ я называл себя учителем беса. И мы хохотали.

Он много читал, может быть, слишком много для своего возраста и образования, и потому в последний год школы почти не интересовался учебными предметами, и получал отличные отметки благодаря памяти своей, сообразительности, быстроте мышления и, главное, благодаря тому, что мы исподволь, в догадку, обретали знание абсурда и особенно его общеупотребительных законов действия. В девятнадцатом и тем более в восемнадцатом веках мы еще обнаруживали милые заблуждения, значительные осмысленности, глубокие осознания бытия, но двадцатый век для нас стал подлинным царством абсурда. Это тот джин, который был выпущен из бутылки.

Общеобразовательная школа лезла из кожи вон, чтобы вырастить и воспитать целые поколения безмозглых, и это удалось ей с блеском, равного которому не найти в истории. Наука все делала для воспитания невежественных. Искусство видело и преследовало цель расположения грубых, пошлых, ограниченных сердец. Вся гармония мира была поставлена под великий эксперимент абсурда, и когда наконец этот экспериментум круцис был завершен, мир принял тот облик, которого я в отдалении времени не ощущаю, но о котором знаю из прежних изысканий областей и применимостей законов абсурда.

То был воздух, которым мы дышали, не ощущая удушья. Как можно находиться в сердцевине беспощадного смерча и не подвергаться опасности, так и мы вторгались в царство абсурда и обнаруживали там и логику, и смысл, и даже красоту. Как в перевернутом мире. Но в середине беспощадного смерча тихо и пусто. Как в сердцевине абсурда. Мы мечтали, что когда-нибудь просвещенное человечество установит всеобщий праздник — день Абсурда, и тогда каждый проявит свои способности. Один из законов абсурда заключался в том, что за скобки выносилось все, что не имело к нам прямого отношения, а то пространство свободного реагирования, которое оставалось в скобках, могло наполняться любым содержанием, и в этом случае никакое тривиальное мышление не обладало законной силой, и ты оказывался настолько свободен, насколько это возможно в абсурдном мире. Разумеется, с абсурдным миром и его жителями приходилось считаться и общаться, но это общение превращалось в веселую игру с заранее ожидаемым результатом, чтобы ничему не удивляться, подвергай все сомнению, даже собственную уверенность, иначе удивишься так, что не обрадуешься. Так порешили мы, старый и молодой абсурдисты.