Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Э-э-э, — весело сказал я, — я вырос в абсурде, повит им, спеленут и выкормлен, и потому в дальнейшем должен выбирать страну обитания, где хоть немного, но присутствует концентрация абсурда. Без него я погибну. Все равно что дышать чистым кислородом. Это в том случае, если я докажу Машине. Если же не докажу, тогда я все равно слиняю с помощью одного из приемов Теории Великого Абсурда. Когда ты сделал все, что мог, ты должен уходить, чего бы это не стоило. Машина, — похвастал я, — проколола в моей карточке сорок восемь отверстий. Это означает сорок восемь доказательств моей лояльности.

— Не обольщайтесь, — покачал старичок седой редковолосой головой, — не обольщайтесь, у Машины найдется для вас пара-другая секретов, финтов, тупиковых направлений. Я знаю не более пяти человек, которым без дураков удалось обыграть Машину. После этого Машина была модернизирована с помощью японской компьютерной техники и стала почти необыгрываемой. Возможно, она создана по тем принципам абсурда, о которых вы знаете. Однако посмотрим, что у вас получиться, — успокоил он. — Сорок восемь просечек в карточке свободного выезда — это не Бог весть что. У меня однажды было девяносто шесть просечек. И потом мне все-таки пришлось начинать сначала. Я почему-то надеюсь, — улыбнулся он, — что Спаситель ради моего вызволения подтвердит наше с ним родство. В конце концов, все мы от одного Адама.

— Вот с этого и надо было начинать, — пошутил я, — и заодно предъявить вещественные доказательства — косточки с древа познания.

— Те яблоки были без косточек, — серьезно сказал старичок, — а мы с вами — плоды того дерева.

— Мы не плоды, а мутанты наших далеких предков, — возразил я. — Ложь — мутация правды, абсурд — мутация здравого смысла. Верим в ложь и поклоняемся абсурду. В этом наша религия.

— А ваше упорство в несогласии, — спросил он, — откуда?

— Это мой понедельник выставляет себя против остальных дней недели. Это также идет от одного моего родственника, старообрядца. Но об этом предке я стараюсь не упоминать. Знаете, отношение к старообрядчеству может измениться. Так что нельзя угадать, будет ли это изменение ко благу. И если я познал абсурд, как познают науку, это еще не означает, что мне от этого легче. Врач может быть прекрасным специалистом в своей профессии и так же страдать от болезней, как и всякий другой. И главное — никто и тем более общество не могут мне предъявить никаких претензий. Я живу подаянием от общего блага, объедками той самой вечно жрущей свиньи. Человек никогда, ни на один миг, не свободен, а государство — это вечная мерзость, и у человека лишь остается выбор между большей и меньшей мерзостью.

— Да вы Бакунин и Кропоткин одновременно! — воскликнул старичок. — Да вы Разин верхом на Пугачеве! Еще немного, и вы станете проповедовать благость насилия над насилием, а заодно над добром.

— Нет уж, — протестовал я, — избавьте от таких сравнений. Для ваших твердолобых революционеров никакие доводы рассудка и логики не указ. Хотя надо отдать им должное — они высветили прежде затемненный абсурд человеческого объединения для общих цепей. Эти ваши анархисты.

— Вас не поймешь, — проворчал мнимый еврей и потенциальный родственник Христа, — то вы говорите мерзость, а то абсурд. Вас послушать, так у человека нет никакого выбора, никакой судьбы, никакой свободы воли. Вам-то зачем уезжать? Вы так прекрасно себя чувствуете в атмосфере абсурда.

— В том-то весь секрет мой. Как клише социального бреда я лишь выправляю карточку, по которой вместо меня поедет другой, мой старинный приятель, который утверждает, что он — мое тождество. Так что мало разницы, кто из нас едет.

— Н-да, — протянул старичок, размышляя, — в этом я вижу некоторый здравый смысл. Таким образом получается, что вроде бы едете вы, а на самом деле всю тяжесть моральной ответственности за этот шаг возлагаете на другого.

— М-да, — произнес я с тайной гордостью, — если бы мы могли переселить наши тождества по странам, городам и весям, и там они, наши тождества депортированные, рассеяли бы наши понятия о добре, истине и справедливости, а мы здесь, неторопливо и спокойно, могли бы заняться очередной утопией. Мы единственные, кто обладает знанием всех законов истории и человеческого прогресса, и эволюции, и смысла жизни на земле и вне ее.

— Это не слишком много? — спросил старичок.

— В самый раз, — ответил я в запальчивости и вдохновляясь. — Мы призваны распространять всему все еще не просвещенному человечеству искры наших великих, самых великих в мире идей. И вам, как прямому потомку Спасителя нашего, полагается это знать.

— Не надо искр, — примирительно сказал старичок, — давайте лучше закидаем их головешками.

— На что вы намекаете? — подозрительно спросил я. — На ракеты? Вы знаете, что Машина делает с теми, кто занимается политикой.

— Что вы! — замахал руками старичок. — Как можно? Ради Бога, не примите превратно. Никакой политики. Я даже не знаю, что это такое, как вы называете, ракеты. Я имел в виду обыкновенные головешки, какие бывают после пожарища. Вы же сами говорили, что когда лес рубят, то искры летят. Знаете, деревья реликтовые, крепкие, а топоры новомодные. Послушайте, — сказал он, — мне кажется, то есть я догадываюсь и подозреваю, что нам, благодаря знанию законов абсурда, может сопутствовать удача. Давайте, может быть, сделаем по-другому. Поскольку наших тождеств больше, чем нас самих, то мы уедем сами, а наши тождества останутся здесь и пусть среди себя распространяют великие идеи истории и прогресса. А мы с вами уедем и станем проповедовать новую утопию. Конечно, от нас потребуются чудеса и всякое такое. Но и это не препятствия. Недавно мне было знамение, послание Бога.

— Ммммммм.

— Я вас понимаю, — продолжал старичок, успокаиваясь. — Вашему приятелю вы скажете, что передумали, что это вы — его тождество, а не он — ваше, и потому вы уезжаете, а его оставляете здесь бдеть в оба уха, пока вы ему сигнал подадите. С приятелями, которые воплощают ваши недостатки, именно так и следует поступать. В этом есть следы справедливости и исторического оптимизма. Мы оставим их на старых местах, как при переезде оставляют ржавые гвозди, рваные шлепанцы и порванные велосипедные камеры.

— Ммммм.

— Я еще раз вас понимаю, — оживился старичок, будто обнаружил монету в кармане, долго слывшем пустым и безнадежным. — Ни слова о камере. Чудеса с Машиной, конечно, сложное дело, да. Но в конце концов, ваше знание Абсурда и мое родство со Спасителем могут позволить нам сотворить несколько небольших чудес здесь, дома, прежде, чем мы уедем проповедовать нашу новую утопию. Я надеюсь, она у вас готова?

— Ммм.

— И опять же вас понимаю, — настаивал старичок-потомок, — вы считаете, что важно не что говорится, а кем говорится и как делается. Тогда мы можем разделить наши функции. В конце концов, мы делаем общее дело, — рассердился он. — Вы предоставляете мне вашу утопию, а я стану ее распространять. Спаситель наш, — вздохнул старичок, — тоже ведь не свои идеи распространял, а слово Божие. Так что вы станете моим духовным сыном, а я готов быть вашим фактическим отцом. Вы же рассказывали мне, что вы сирота.