Игорь Адамацкий - Созерцатель

Тривиальное мышление имеет дурную наклонность отливаться в готовые формы, наподобие яблочного или клубничного желе. И в этом случае, даже поколебленное, оно не в состоянии выплеснуться, застывшее, за границы собственной формы. И потому все, что выходило за пределы формы и консистенции тривиального желе, приводило человека абсурдно-тривиального мира к истерике. Столкнувшись с гипотетической истиной, этот человек приходил к гипотетическим выводам, а от них к гипотетическим поступкам, от которых и впадал в истерику. У человека абсурдного мира не было выбора, лишь в пределах своей тривиальности. Свобода воли — это действие в соответствии с доводами разума. Но разум отдельного человека может ошибаться, да и доводы могут оказаться не убедительными для действий. Не ошибается лишь коллективный разум, включающий свободу воли человека в свободу воли коллектива. Но тогда свобода воли человека не проявляет себя и, следовательно, действия доводов разума недейственны. Следовательно, свобода воли отдельного человека гипотетична. Есть от чего впадать в истерику.

Ты должен что-нибудь написать об абсурде, говорил я ему, мне не успеть, а ты можешь успеть.

Что о нем писать и зачем, спрашивал он. Абсурд сам-в-себе — бытие, и едва ли разумно пополнять шеренгу косноязычных и скудоумных, которых забывают на следующий день после их физической смерти и даже раньше, или аннигилируют их при жизни. Бытие-в-абсурде само по себе достойная награда за все.

Нет, настаивал я, когда-нибудь потом, после смерти, когда ты научишься разбираться в людях, в мире, в абсурде, тогда ты напишешь об этом и передашь наши разговоры и сомнения.

Экие сантименты, смеялся он, цепляться за малейшие возможности закрепиться в этом мире, за каждый выступ, бугорок, за любую былинку. Зачем, спрашивал он. Смертность человечества равна ста процентам. Поэтому сам абсурд не имеет права быть абсурдным. Бытие-в-абсурде не имеет границ и пределов, а всякая деятельность ограничена. Надо раствориться во всеобщем абсурде, чтобы догадаться хоть о каком-то смысле. Если же его нет нигде, тогда это высшее торжество абсурда, его непобедимость. Тогда мы спасены.

Ты слишком реалистичен, говорил я ему. Эта холодность натуры. Она принесет тебе немало огорчений.

Не беда, отмахивался он. Пройду сквозь них как сквозь непогоду. Обсушусь на солнышке, обдуюсь ветерком. Все они хотят прикрыть абсурд фиговым листиком лжи, а он просвечивает.

Мир состоял из меняющихся картинок, никак и ничем не связанных одна с другой. Это был калейдоскоп быстротечных узоров, и в каждом, возможно, было некое значение для разгадывания, но едва ли кому приходило в голову серьезно заниматься разгадыванием.

И когда ко мне пожаловал тот самый седенький еврейчик, который пытался доказать Машине, что он родственник Иисуса Христа, я не удивился и не обрадовался, и не огорчился. Еще одна картинка, еще один узор. Довольно скоро я распознал один из его секретов. По выговору и мелодике речи, по манере двигать головой и руками, по конструкции мысли и речи, по коэффициенту эгоизма и индивидуализма, по цвету и движению глаз и еще по другим тонким признакам я понял, что этот старичок вовсе не еврей, а притворяется евреем, чтобы ввести Машину в заблуждение и тем самым улизнуть из страны, где каждый должен трудиться на общее благо.

Что такое общее благо, трудно было объяснить себе и другим. Мне оно представлялось огромной, титанических размеров свиньей с чудовищным аппетитом. Она стоит и, когда устанет, лежит возле колоссального корыта, к которому присоединено множество шлангов, таинственных трубочек и проводов. Сюда приходят и отдают часть корма. А свинья все жрет и жрет. Некоторым нравилось наблюдать, как она это делает. Другие отдавали часть своего корма и уходили, хмурые. Возможно, часть корма от свиньи исчезала по шлангам и трубочкам в неизвестность, но сама свинья об этом ничего не сообщала, даже не намекала, она жрала и жрала. Но также вероятно, что общее благо — это огромная обезьяна с голым задом, которая не переставая жрет бананы. Или, скорее, общее благо — это гигантских размеров сундук, куда по желобу стекают монеты, и там, в черном чреве, исчезают с глухим звоном, чтобы никогда больше не появиться. Трубочек и шлангов от сундука не видно, но, возможно, они приделаны к днищу сундука и проходят под землей.

Так вот этот чудак вознамерился отказаться от почетной обязанности наполнять сундук монетами, кормить обезьяну и ухаживать за свиньей. Я так ему и сказал.

— А вы сами-то, — сладко зажмурился он, хихикая, — вы сами собираетесь слинять от всеобщей трудовой повинности.

— Еще чего! — возмутился я. — Я не собираюсь отлынивать от трудового долга. Все, что сделает в отъезде мой приятель — тождество, будет принадлежать моей стране и моему народу, который я очень люблю. Так люблю, что слов нет. А вы. Мало того, что вы мнимый еврей, так вы еще и претендуете на родство с Иисусом Христом. Это нехорошо. Ссылка на божественный авторитет — признак человеческой неправоты.

— Мы все — мнимые евреи, — печально произнес старичок, — это хорошо. Это подтверждает ту теорию абсурда, а которой вы мне рассказывали. Хотя это одновременно озадачивает, поскольку я не знаю точных ареалов упомянутого Абсурда. А вдруг я попаду из огня да в полымя?

— Абсурд — везде, — подтвердил я. — Он переносится по всей земле космическими ветрами, шквалами, ураганами. А также самозарождается, как мучные черви. Однако родина абсурда — это географические границы вашего нынешнего обитания, и поэтому здесь концентрация абсурда намного выше, чем в других местах. Вам нужно переменить климат. Когда вы докажите городу и миру, что вы — родственник Спасителя нашего, тогда вы сможете спокойно отправляться, куда вам заблагорассудится, и там вам будет дышаться легче, чем здесь, и там вы проживете на семь лет и девять дней дольше, чем здесь, если останетесь. Послушайте — догадался я, — может быть, вы недовольны советской властью и ее социализмом? Тогда вы у меня смотрите!

— Что вы! — замахал в испуге старичок. — Я в восторге от них обоих, когда они порознь. Но вместе, — он покрутил руками перед носом, как театральный еврей. — Но вместе.

— Глупости! — решительно возразил я. — Они неразделимы. Представьте советскую власть и капитализм. Или представьте себе социализм и монархию вместе. Ну?! Представили?

— Да, — расплылся в улыбке старичок, — это абсурд.

— Вот видите? — наставительно произнес я. — То-то же.

— А вы сами, — перевел он разговор, — что с вами станется, если вы не сможете доказать корректность и конформизм ваших дальних родственников?