Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Мы не знаем, как поступит великая Машина! — воскликнул я. — А мы с тобой ведем себя так, будто все наши кони оседланы и все ворота открыты, будто ждем сигнала трубы. Но этого сигнала вовсе может не быть, лишь слабый стон донесется издалека. То ли голос зовущий, то ли ветер обманывающий. Есть только один способ сказать правду и миллион способов солгать. Машина служит идее, заложенной в ней, но никогда Машина не ошибается, будь то идея ложная или истинная. Мы все заложники Машины.

Приятель мой замолчал, задумавшись, а я рассматривал его лицо, оставленные жизнью следы. Есть лица гладкие, сытые, розовые, взлелеянные в холе и уходе, такие, будто надутые изнутри, словно касается их лишь сладкая сторона жизни, а все горестное, смертельное, проходит стороной. Есть сладкие лица, которые хочется лизнуть. Есть такие, на которые с удовольствием плюнешь. Это было другим. Резец ваятеля вдоволь потрудился над ним: морщины у рта, чтобы говорить суровое, морщины на лбу, чтобы думать глубокое, вечное.

— Ты прав, — сказал он наконец, — ибо родившей тебя нет на этой земле и родившего тебя нет на этой земле, но что ты оставишь детям своим? Если правоту унесешь с собой. А если не унесешь, то с чем уйдешь? Если унесешь свою правоту, тогда дети твои останутся пусты, а если оставишь им, то сам окажешься пуст. Кому в чужих землях нужна твоя пустота? Чужое вино в твоих мехах прокиснет и никуда не станет годным, ни на брачный пир, ни на поминание, ни на праздник победы. В сердце совершается выбор между телом и душой. А в сердце твоем сомнение, значит, ты не готов ни уходить, ни оставаться. Всякое сомнение беременно выбором. Подожди разрешения от бремени, и все произойдет само собой.

— Но мы знаем, как поступит Машина, — сказал я.

— Все машины создаются людьми, — произнес он, улыбаясь коварно. — И люди научают машины мыслить. Следовательно, и эту Машину можно научить думать иначе, чем это она делает сейчас. Она может стать инакомыслящей. Я подумал об этом, когда ты рассказывал про твоего нового знакомого, который пытается установить факт родства с Иисусом Назарейским. Как зовут твоего вошедшего в лета, но не канувшего в Лету?

— Иван Зеведеев. Он хочет стать моим духовным отцом.

— Прекрасно! — воскликнул приятель. — Знакомое имя. Однажды, помню, где-то мне встречалось это имя и вроде бы тот человек тоже был духовным отцом многих. А он не самозванец?

— Наши подлинные имена у Бога.

— Ладно. Тогда и мы с тобой духовные братья. Твой Иван Зеведеев — это и мой Иван Зеведеев. Так как дела у нашего папы? Есть у него основательные причины для исхода? Послушай, не отцы ли наши виновны, что нам не хочется жить в земле предков.

— Нет памяти о будущем, да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после.

— Не оправдывайся, — приятель покачал пальцем, — не оправдывайся. Каждый из нас устраивает землю для тех, кто придет после. И пока ты жив, ты несешь полную меру ответственности. Нельзя осознание совести, ее работу перекладывать только на отцов. Им самим отвечать перед Отцом нашим.

— Нет, — ответил я убежденно, — нет. Есть абсурд, то есть порядок, забывший о своем хаосе и ложности. Проповедникам Абсурда не откажешь в патетичности, как еретикам Абсурда — в страстности. Абсурд уязвим лишь каким-нибудь другим абсурдом, но наш Абсурд знает, что другого нет, и потому неуязвим. Помимо этого есть еще порядок, установленный Машиной. За этот порядок я не несу никакой ответственности. Только за то, что не пытался его изменить. Во всякой монархии я — республиканец, во всякой республике — монархист. Так же, как во всяком бредовом порядке абсурда я всего лишь человек, обладающий последними каплями воли к добру. Человек может сопротивляться насилию, но не может сопротивляться абсурду и тем более абсурду Машины, считающей всех своими рабами. Здесь каждый сам своя пустыня и каждый сам свой вопиющий глас. Иван Зеведеев сказал здесь все, что мог сказать. Имеющий уши да услышит. И не его вина, и не моя, и не твоя, что слепые вожди не найдут для спасения города ни пятидесяти, ни двадцати, ни даже одного праведника. Абсурдный безлюдный порядок — это миф мора, о котором ты говоришь. Бесплодная смоковница, не приносящая иного, кроме зла. Представить, что Машина будет думать иначе, — страшно. Мы не знаем, как она поступит в этом случае. Возможно, один абсурд заменится другим. Их вариации бесконечны. Но если Ивану Зеведееву удастся...

— Н-да, — задумчиво произнес мой приятель, — это заманчиво. Но я бы предпочел родство с Конфуцием, это мне кажется более спокойным и основательным. Или родство с Буддой. Чтобы переступить через страдания и остановить колесо превращений.

— Размечался, — сказал я.

И Зеведеев, мнимый родственник и непонятный славянин, пришел ко мне, стал возбужденный и крикливый.

— Успокойтесь, — сказал я ему, — даже если мир находится в пяти минутах от гибели, это не повод для криков о помощи. Поскольку, — прибавил я, — такие крики стали обычным явлением, настолько обычным, что если их нет, этих криков, то как будто чего-то нехватает.

Когда человек возбужден, первым делом необходимо напоить возбужденного чаем, поэтому я усадил Зеведеева за стол у окна и тут же засовался разогревать кипяток и заваривать чай на тридцать три средней интенсивности бульканья. Дело в том, что за неимением заварного чайника, я завариваю чай в бывшем кофейнике, так как кофе не пью по бедности с тех пор, как он подорожал вчетырежды. В бывшем кофейнике сверху прозрачная крышка, как стеклянный шлем, и когда чай заваривается, видно, как он булькает. Обычно тридцати трех бульканий достаточно, чтобы не превратить чай в пареную траву и сохранить остатки теина и кофеина, еще не выжатые на фабрике фасовки чая.

— Их двенадцать, — сказал Зеведеев, глядя пристально, как кипит и булькает чай.

— Кого двенадцать? — не понял я. — Апостолов?

— Двенадцать начальников у Машины, — объяснил Зеведеев. — На каждом этаже свой начальник этапа. Нужно пройти двенадцать этапов проверки на лояльность, на вшивость, — усмехнулся он, — и когда попадешь на двенадцатый этаж к последнему начальнику, который только один и может поставить окончательную закорючку на карточке на выезд из страны, вот тогда ты и можешь сказать, что ты почти свободен. Но после всех этих хождений, бывает, нервная система ходока не выдерживает и он сдвигается. Говорят, один такой после последней двери вышел в окно на двенадцатом этаже. По ошибке. Двенадцатый начальник здесь не при чем. Он поставил свою закорючку, пожелал удачи и вместо двери указал в окно, а оно было открыто, и проситель вышел на волю.