Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Ммм, — осторожно промычал Зеведеев, — я разговаривал с вашим тождеством, и он откровенно признался, что собирается изучить проблему возможного диссидентства Машины. Так ли это?

— Совершенно достоверно. Это говорю вам я, специалист по истории абсурда. Инакомыслие абсурда есть его сердцевина, тайное тайных. А всякое тайное, как вы помните, неизбежно становится когда-нибудь явным. Всякое сокрытое обнажается.

— Вы меня обнадеживаете, — ободрился Зеведеев. — Но как насчет запрета обнажать край одежды?

— Э-э-э, Иван Яковлевич, а вдруг под одеждами не живое, а идол рукотворный? Тогда и обнажение сочтется за благо?

Странный он был человек. Любил называть себя нормальным, но его норма сильно отличалась от принятой другими людьми, хотя это и не бросалось в глаза. Мне это было безразлично, но и я любила его странно. Слишком сильно, чтобы это было нормальным. Это мягкое, постоянное извержение любви. Когда я забиралась к нему под одеяло, так я иногда взвизгивала от восторга, так мне было хорошо с ним. Просто прижаться всем телом, ощутить его руки на своей спине, горячие руки, перебегающие по спине, бедрам, голове. Это был настоящий мужчина. С ним у меня было все то, что я называла спокойным беспокойством. Я была спокойна, уверена в нем, как может быть уверена женщина в своей судьбе, если она без оглядки отдает судьбу в руки такого человека. Беспокойство я испытывала оттого, что они и сам не знал, как повернется его собственная дорога. У него было много ума, так мне казалось, и он смеялся: не волнуйся, милая, и тебе предстоит то же, все три этапа: глупость, ум, мудрость. Как толь ко доберешься до мудрости, жизнь тебе явится и сложнее, и печальнее. Может быть, смеялся он, не имеет смысла идти далеко, остановиться на полдороге, на половине ума. Быть полоумной все-таки лучше, чем дурой, хотя немного хуже, чем быть мудрой. Но если доберешься до мудрости, я перестану для тебя быть нужным. Мудрость — это одиночество. Именно тогда начинается настоящая любовь, о которой никто не знает. Как я помню, он не собирался уезжать из страны, но с годами ощущение чужести всего окружающего нарастало в нем, откладывалось в глубине глаз, в глубине слов. Я верила в его природный оптимизм. Мы еще не родились, говорил он, мы еще в начальном периоде. Наша сегодняшная жизнь — это что-то случайное, легкое напоминание о чем-то будущем и прекрасном. Недостатки, да, возможно, они были у него, как и у всех, но мне казалось, что у него всего в избыток. Если убавить у него немного одного качества да другого, да третьего, тогда он стал бы таким обыкновенным человеком, которому и самому с собой скучно. И при всем этом он казался абсурдным среди всего остального.

Незаметно, по шажкам, по годам, мир изменился так необыкновенно и страшно, что как только отвлечешься от суетных дел и мнений и взглянешь на все этаким невинным хрустальным взглядом, взглянешь, и спине станет холодно.

Дети наши вошли в этот мир, приуготовленный нами, и мы сами стали неугодны этому миру, чуждые, архаические явления со всякими идеалами, романтизмами, голословными утверждениями, что люди-де должны быть добры, честны, нелицемерны и так далее. И я раньше так говорил и — по молодости лет — верил в то, что так должно быть. Но теперь, когда какой-нибудь мастодонт этики — и такие остались — говорит мне, что сам я тоже когда-то утверждал, что люди-де должны быть добры и прочее, я смеюсь в ответ: никто никому никогда ни за что не должен, и меньше остальных те, кто должен все, всем, всегда.

Вопрос, который давно предлагался русской взыскующей правды душе — можно ли жертвовать ребенком ради всеобщего счастья? — разрешился сам собой: не только можно, но и следует всегда и везде жертвовать ребенком, когда это удается, и даже не ради всеобщего счастья, а по стечению обстоятельств. Если этот ребенок — не твой собственный, а некий неизвестный абстрактный ребенок, которого нельзя видеть, слышать и осязать. И абстракция не замедлила актуализироваться.

Мир изменился так, что если прежде ради идеи люди восходили на костер, то теперь ради идеи все чаще возводили на костры других. И чем больше костер, чем больше возведенных, тем, кажется, жизненнее или, во всяком случае, доказательнее идея, ради которой все это затевается. Картины костров становились все многочисленнее и ярче. Этому можно было радоваться, как обилию идей, если бы не количество сжигаемых.

Прежде идеи были вооружены правдой, теперь — порохом, и истинность истины решалась количеством пороха. Поправшие правду забывали, как она выглядит, и попирали все остальное, потому что оно не имело цены и не имело отношения к человеку.

Шло таким порядком: сначала тебя учат другие, затем ты начинаешь учить других и в последнюю очередь пытаешься учить самого себя, но на это последнее всегда не хватает времени, сил и желания, а если и наскребешь всего понемногу, то лишь для того, чтобы достойно уйти из этого чудовищного мира. Но оставалась мечта об истине и свободе в своих детях. Истина — плод рассудка, а свобода — дитя сердца, но если дитя больно, а плод съеден червями, что оставишь после себя?

Человек — владетель всего, по крайней мере, он сам себя считает таковым. Владетель мира, владетель прошлого и настоящего, владетель отечества, владетель собственной семьи, детей, вещей, порывов и пороков. Но сегодня ничего это не принадлежит человеку. Все ушло и продолжает уходить на энергию социализации, а сама энергия социализации уходит на автономный режим собственного существования.

Машина продолжала со мной отношения по типу «стимул-реакция». Наши отношения были просты: вопрос — ответ, вопрос — ответ, и ничего более. Дома или в разговорах с Зеведеевым я мог негодовать, пыхтеть и булькать, но с Машиной я должен был быть предельно строг и осторожен, чтоб не допустить промашки. Машина представлялась мне огромным взрывателем, который сам отсчитывает свои последние секунды, чтобы в конце срока благополучно взлететь на воздух.

Меня всегда — как только я начал свои усилия по освобождению — потрясала огромность чего-то вечного и рядом — мелочность моей возни с Машиной. Назвать это борьбой и тем самым придать смысл и благородство моим хождениям и собиранию справок о родственниках родственников и о предках предков было нельзя. Назвать это изящно — «экзистенцией» — значило ничего не объяснять и уменьшить собственное внутреннее значение. Как бы там не было, человек — больше Машины, даже такой, как эта.