Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Зона, — говорил он, — весь мир. — огромная зона, деленная на самостоятельные зоны-государства, и в каждом — свои зоны поменьше, и в каждой еще зоны-бараки, и в каждом таком — зона-семья, и в каждой — зона-человек. Все зоны прячутся от света одна в другой, как бесконечные матрешки, и человеку-зоне никогда не выбраться за пределы зоны-мира, куда допускается лишь космическая охрана. И ты видела ли когда-нибудь, что матрешки освобождались изнутри? Только снаружи. Остается ждать пришельцев, — смеялся он ясно и холодно, как сам пришелец. — Человек — чело века, лицо эпохи, зона эпохи. Всякий — изгнанник из современности.

Когда я встретила его, или он встретил меня, или что-то третье встретило нас обоих, я не могла разобраться в нем, жесток он или милосерден. То и другое вместе, или ни того, ни другого. Большинство людей, признавал он, более склонны к жестокости, чем к милосердию. И сейчас, не ведая о том, кто они такие, может быть, по улицам ходят маленькие гитлеры или сталины, и каждый из них мечтает, чтобы хоть кто-то оказался в их власти, хоть кошка или собака, или птица. Каждый мечтает реализовать чужую несвободу.

— Ты, — говорил он мне, — совершенно свободна делать любой выбор: можешь любить меня или другого, оставаться или уходить.

Конечно, меня это обижало, когда он так говорил. Мне казалось это проявлением равнодушия.

— Машина атрофировала духовность, — говорил он, — и человек теперь даже не цветы зла, а плоды зла, созревшие и разбрасывающие семена того же зла, только эволюционно более сильного, живучего. Классическая форма абсурда. Болезнь идет полным ходом, и пока все не выболеет до конца, нельзя узнать, погибель дальше или возрождение, но мы можем выжить, если не выйдем за пределы нашей с тобой зоны, откуда нас никто не выманит, потому что до нас никому нет дела. Мы — единственная в мире страна, где никто никому не нужен.

Удивительно и счастливо было то обилие, океан ласки и нежности во мне, когда мой властелин и возлюбленный, мой король, царь, князь, тиран и диктатор опрокидывал все мои преграды, плотины, барьеры. Я была лизунья, ласкательница, целовальщица, и когда я в постели снимала ночную рубашку, и он целовал мне спину между лопаток, я тут же взлетала на седьмое небо, и спина, бедра и плечи мои покрывались щекочущими мурашками. Назвать все это и все остальное любовью все равно, что назвать потолок небом. Для одних и потолок — небо, для других и небо — потолок.

— Кто познал прекрасное, — говорил он, — никогда не вернется к красивому, а кто познал красивое, никогда не вернется к красивенькому, а кто познал красивенькое, никогда не обратится к безобразному. А поверх всего этого есть еще блаженство, а пониз всего этого есть мещанская культура души. И если раньше над ней смеялись, то сейчас ей радуются. Тот, у Достоевского, гаденький мотивчик «майн либе Августин» никем теперь не замечается, потому что никогда не умолкает, он нагло и вонюче лезет и в глаза, и в уши, и мы привыкли. Но вы, женщины, — перебрасывался он на другое, — вы, когда бездействуете умом, тогда постигаете все интуицией, и прекрасное, и безобразное, — поверх значений и смыслов, и языков. Хотя остается непонятным, — улыбается он, — почему женщины выходят замуж за негодяев, возможно, они делают это из-за тупой функциональности, ради сохранения генофонда и продолжения рода?

— Нет, — смеялась я, — это делается, чтобы получить хоть что-то вместо ничего.

— Но, — отвечал он, — часто соломинка, за которую хватается утопающая верблюдиха, оказывается соломинкой, которая ломает спину.

Скорее всего, он не боялся смерти, потому что знал о ней или, по каким-то тайным для меня причинам, верил в перерождение. Когда я говорила ему, что хочу, чтобы наше с ним состояние блаженства продолжалось вечно, он смеялся: человечеству осталось жить четыреста двадцать шесть тысяч девятьсот четырнадцать лет, и о какой вечности ты говоришь? Если мы покинем эту землю в разное время, все равно встретимся потом, когда-нибудь, где-нибудь там. Я не выпытывала у него, где и когда это произойдет, меня вполне устраивали эти четыреста тысяч лет. Здесь, в этой зоне.

Его цвет был прозрачен и холоден, и это понятно: в пространстве Вселенной не растут цветы и не порхают бабочки. Ум его был рационалистичен и жесток, и это нельзя было ни осуждать, ни приветствовать. Это не имело касательства к человеческим отношениям, но придавало ему если не приподнятость, то отстраненность от людей. Поэтому он всегда был одинок, но трагедией это не было. Просто был одинок, и все. Даже когда был со мной. Иногда мне казалось, что он не принадлежит мне целиком, да так оно и было, да и зачем, если и части его мне было много, потому что и своя любовь, и взаимная обладают тяжестью, которую надо нести не по жизни, а сквозь нее. Но мне любопытно было, в каких еще краях блуждает его душа. Я не расспрашивала, эти края блужданий могли оказаться такой бездной. Женщина и без того всю жизнь падает в бездну. Возможно, он и был равнодушен, но я видела, что страдания других захватывают его сердце и держат в ловушке. После истории с мусульманским мальчиком, которого единоверцы послали, обвязанного гранатами, против неверных и те расстреляли его, чтобы не взорваться самим, мой возлюбленный как-то почернел внутри. Он сказал серыми губами, что памятники надо ставить не неизвестным солдатам, а неизвестным детям, павшим от рук идеологизированных убийц.

Чем ближе надвигалось время решения и время исполнения решения, тем нетерпеливее и жалостливее становился некий человек, который должен был вместо меня покинуть землю отцов своих, моих и ихних и отправиться доживать веки свои в чужих краях на хлебах милостыни. У нас с ним был уговор, что он не уедет, пока не расскажет о великом времени Абсурда всего, что удалось обнаружить, распознать, наблюдать и догадаться.

— Ты знаешь, — говорил он мне, — и сны, и наивные картины представляются мне абсурдными так, что уж и трудно мне угадать, где осмысленное, а где обессмысленное. Только живые наблюдения! — восклицал он. — Только непосредственные свидетельства! Никаких газетных фактов. У меня накопилось четыре чемодана газетных вырезок, и каждая дюжина их — есть яркое и убедительное доказательство абсурдности всего происходящего. Ежедневно абсурд актуализируется нашими поступками.

Я слушал его внимательно, даже, пожалуй, живо и участливо. Люди, охваченные искренней страстью, какого бы рода эта страсть ни была, всегда оказываются удивительно откровенным явлением, какое редко встретишь в обычном человеческом общежитии и общении, когда весь наличный мыслительный материал с лихвой исчерпывается двумя сотнями заезженных, затертых слов. Только между настоящими друзьями, не разделенными взаимными долгами и взаимной завистью, возможно столь энергичное откровение и такое пристальное внимание. Я исключаю случаи патологического исповедальничества, обычного среди русских и нерусских поэтов средней руки, готовых в любое время своих и чужих суток выворачиваться наизнанку в своей откровенности.