Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Кто этот третий? Насколько он посвящен?

— Он апологет и проповедник абсурдизма. Очень энергичный человек, весьма производительный в различного рода определениях. Если мы не знаем, как поименовать то или иное явление, нужно просить его, и он тотчас найдет нужное определение и раскроет неизвестное явление в его генезисе и возможных путях эволюции, кульминации и угасания. Помимо этого, он влюблен, как в женщину, в историю своей страны и оплодотворяет ее своими романами. Каждого читателя оплодотворяет, и в результате рождается в сознании такой уродец восприятия, что всей жизни не хватит привести его в трезвое положение.

— Те-те-те! — многозначительно произнес я. — Догадываюсь, кто это такой. Уж не тот ли изготовитель исторических романов, который постоянно ошивается в коридорах и на этажах Великой Машины, вылавливая исторические конфузы для воплощения своей сюжетной немощности? Так он еще и апологет абсурдизма? Хорошенькая комбинаторика!

— Романы — это его личное дело, — смутился приятель, — и с Великой Машиной его связывает нечто вроде личной дружбы. Это естественно. Маленькое любит дружить с большим, поскольку первое греется в лучах славы второго, а второе видит отражение своего величия в первом. Конечно, я не посвящал его во все наши замыслы, но рассказывал о тебе, что тебе, дескать, наскучили родные края и ты, то есть я, собираюсь уехать. Он весьма заинтересовался этим. Говорит, что ему как-то не приходило в голову, что могут быть люди, которым не нравится дома, и они хотят уехать. Хотя для него это чрезвычайно странно, и он говорит, что человек, как дерево, должен расти там, где стоит, и всякая пересадка не на пользу. Но он вполне приличный человек. В общественном смысле. Он или женат, или у него дети, или просто завел себе маленькую собачку из тех, какие специально выведены для скрашивания одиночества. Возможно, он одинокий человек и даже без собачки, и это не удивительно, история располагает не только к размышлениям, но и к одиночеству.

— Не слишком ли много лестного для агента Машины? — спросил я. — И так уж из-за таких, как он, наша история — это черт знает что. История личностей вместо истории народа.

— Не бранись, — примирительно произнес мой приятель, — не бранись, тебе это не к лицу. Тебя никто не неволит знакомиться с кем не хочешь.

— Нет уж, — сказал я, — ты все-таки приведи сюда нового друга, чтобы я сам рассмотрел как следует да выговорил его, если он умеет разговаривать, да и сам решил, стоит ли мне водиться с ним, а заодно и с тобой. Я вообще еще подумаю, нужно ли мне отправлять тебя вместо меня за границу. Может быть, уеду сам, а ты оставайся, как хочешь и с кем хочешь. Импорт должен быть высшего качества и надежен в устройстве.

— Ни в коем случае! — испугался мой приятель. — Ты же знаешь, что мне никогда не собрать столько справок на отъезд. Машина не выдаст мне ни одной справки, только справку на тот свет! — заискивающе пошутил он. — И все эти мои ужасные родственники!

— Ладно, — смилостивился я, — ты прав: наши родственники — это наши проклятия, не мы их выбираем, и потому вся вина лежит на них.

— Человечество имеет три расы: белые, черные и евреи. Никакой объем научной и духовной информации не приведет его к прямому пути эволюции, только обмен генетической информацией. Поэтому белых надо скрещивать с черными, а полученных метисов — с евреями, а полученных квартеронов с белыми и черными и так далее. И через семнадцать поколений мы будем иметь людей, отвечающих стандартам, пригодным для общечеловеческого прогресса. Но это возможно лишь при определенных социальных условиях, поскольку мы являемся самой передовой на сегодняшний день системой организации человеческого существования.

Это были первые слова абсурдиста, тождества моего приятеля, и прозвучали они чуть ли не с порога, как только он пришел ко мне по рекомендации моего приятеля. У них у всех было какое-то кривое представление обо мне, будто я страсть как люблю всякое откровенное слово, и потому и этот пришел и тотчас начал откровенничать. Внешне он выглядел вполне благопристойно, даже осмысленно, несмотря на то, что временами высказывал, прямо-таки источал некий бред, который, однако, не тотчас улавливался слушателем, как слабый запах угара. Грудь и живот у него, как у профессиональных ораторов или певцов, были развиты хорошо. Мне хотелось узнать, твердый у него живот или рыхлый, упругий или вялый, но тыкать пальцем я не стал, он мог это превратно истолковать.

У каждого из нас был крохотный островок среди заливающего океана зла, хаоса, злобы и неуверенной зависти, но у абсурдиста, казалось, был не островок безопасности, а целый континент, пусть даже Кретинент, но этот кретинент позволял абсурдисту укрепляться в своей безнаказанности.

— Позвольте, — вяло возразил я, — согласитесь, что это мало вдохновляет — перспектива скрещиваться с тем, с кем вы не хотите скрещиваться. Кроме того, я уже скрестился, и с меня довольно.

— Вас не спросят, — отмахнулся он, снимая в прихожей роскошное пальто, перелицованное из форменной голубой офицерской шинели. Позже я узнал, что у него была слабость к офицерским цветам и тканям, и линиям покроя. — Вас никто не спросит, — повторил он. — Если это будет необходимо для нормального функционирования теории. Теория, мой друг, суха, но вечно зелено древо жизни, — рассмеялся он, оглаживая крепкой рукой жесткие волосы и проходя на кухню и тотчас усаживаясь на мое место у окна.

— Чаю или анекдот? — спросил я.

— То и другое, — подтвердил он, — стакан чаю с двумя анекдотами. Я живу в ритме, крепком и настойчивом. Ни отчего не отказываюсь. У меня свой стиль жизни и письма.

— Вам повезло, — признал я. — Я же всего лишь дегустатор абсурда с ограниченными правами на празднике жизни. Мне бы ваши всеслышащие глаза и всевидящие уши.

— Я знаю, — произнес он с привычной скромностью писателя, выработанной долгим нудным общением с читательской аудиторией. — Мне ваш приятель объяснил, что ваше основное мироощущение — это неуверенность во вчерашнем дне. В том смысле, что, может быть, вчерашнего дня не проходило, а уж про завтрашний и говорить не хочется, смешно и нелепо.

— Да, вы правы, — растерялся я от такой остроты видения, — некая растерянность во временах есть мое отличительное свойство. Или качество, забыл. Иногда прямо с утра голову ломаю распознать, в какие времена и сроки я живу и что вообще происходит вокруг меня и во мне. Так сказать, хроническая растерянность.