Игорь Адамацкий - Созерцатель

Догадка лучше уверенности, она дает разброс вариантов, достаточный для выбора, говорил я ему, потому отвергай уверенность и принимай догадку. Если нет догадки, предпочти сомнение вместо уверенности. Если нет сомнения, прими отрицание вместо уверенности. Не будь уверен ни в чем, — ни в самом абсурде, ни в самом своем бытии. Ты не знаешь, с какой целью это началось и в какие сроки завершится.

Я научил его силлогизмам и софистике, стратегии и тактике спора, различным способам отходов и нападений, многообразным уверткам и хитростям. Слово — одежда всех фактов, бывших и не бывших. Голый факт оскорбляет стыдливость, а в то время как одетый факт может быть богаче и благородней. Тогда нищий выглядит принцем. Мы одинаково были увлечены игрой в игру и одинаково умалчивали об одном: зачем все это? Карьера проповедника, оратора или политика была ему чужда. Это скучно, говорил он. Полное и окончательное постижение абсурда было само по себе абсурдно и протягивалось далеко за пределы его земной жизни. Признание и восхищение окружающих его мало интересовало, если нельзя найти ответа на вопрос «зачем?». И лишь незадолго до моей смерти он начал догадываться, что ментальные забавы имеют в виду последующие оккультные игры.

В один из дней, когда мы долго вечером бродили по улицам и спор наскучил нам обоим, и мы оба знали, что мы знаем, что как только завернем за угол последнего по переулку дома, там будет стоять крытый брезентом грузовик, и так оно и оказалось, или там перед домом будет сидеть кошка с пушистым пестрым хвостом, и так оно и оказывалось, в один из таких вечеров я сказал ему: сегодня ночью, во сне, мы встречаемся вечером в одном из ресторанов Канберры.

Это далеко, усмехнулся он, может, где-нибудь поближе?

Там, во сне, это не имеет значения, далеко или близко, ответил я. Ресторан ты найдешь сам. Поброди по улицам, поглазей в окна. Ты увидишь меня сквозь стекло. Я буду сидеть справа от музыкальной машины. На мне будет костюм цвета слоновой кости.

Мне придется надеть галстук, сказал он с досадой, терпеть не могу галстуков. И мой запас слов. Такой убожески скромный.

Какая разница, сказал я, это во сне не имеет значения. Во сне ты можешь говорить хоть по-китайски.

Мы просидели в ресторане долго, до самого закрытия, и, выйдя на улицу, не сразу расстались. Нам обоим было грустно. Ему оттого, что он знал слишком много. Мне оттого, что не оставалось ничего, чему еще я мог его научить.

Вот, сказал я, скоро мы расстанемся. Я тебе не нужен, да и, откровенно говоря, я устал от всего этого. Дальше тебе придется идти одному.

А кто та женщина, спросил он, что сидела через три столика от нас. Мне кажется, ты произвел на нее впечатление.

Знаю, ответил я. Это известная актриса. Она погибла два года назад в автомобильной катастрофе. Она была женой известного парапсихолога. Но я их никогда не встречал вместе. Возможно, она и не жена его. Во всяком случае, его имя как-то не попадалось мне в последнее время.

Я хотел бы поговорить обо всем этом, сказал он. И о том, почему ты притворяешься, что наяву хромаешь.

Поговорим завтра, сказал я. Утром, когда проснешься, постарайся вспомнить всю обстановку сегодняшнего вечера.

На следующий день он пересказал мне все кроме одного: не мог вспомнить, сколько цветов было в вазе на столе.

— Представьте, я добрался до седьмого этажа! — воскликнул Зеведеев, как только появился у меня. В его глазах цвета дымного неба блистали, как сполохи далекой грозы, радостные блестки. — Представьте, там оказался весьма любезный чиновник, и он предложил мне на выбор коньяк или кофе. Я попросил его смешать это вместе. С этого и началась беседа.

— Ммм.

— Знаю, — отмахнулся Зеведеев, — на вас не угодишь. То вас пугает унылый пессимизм, то огорчает непобедимый оптимизм.

— Ради Бога! — ответил я. — Вы вправе владеть любым настроением и любое настроение вправе владеть вами, но к чему подобная восторженность, свойственная раннему возрасту жизни? Не забывайте, вам предстоит еще пять чиновников. А если все остальные окажутся драконами или змей-горынычами с шестью головами каждый? Вы включаете человеческий элемент в общественные отношения и тем самым подвергаете себя эмоциональному испытанию. Ваш чиновник седьмого этажа, — пробормотал я, — небось и имя-то его Матвей?

— Да, — обрадовался Зеведеев, — он так и отрекомендовался, только отчество я запамятовал. Но он из язычников, а вовсе не сухой наемник, как вы изволите думать. А из язычников, так, стало быть, не лишен эмоциональности и участия в делах ближних. Помню, моя бабка.

— Как — вскинулся я. — И у вас была бабка?

— Непременно-с, — подтвердил с гордостью Зеведеев, — у меня была бабка и весьма мудрая притом. Так вот, бабуля моя говорила, когда была жива, что, мол, не выставляйся перед людьми, Семен. Меня раньше Семеном звали, даже точнее — Симеоном, это уж потом я в Иоанна или для простоты в Ивана поименовался, поскольку среди Зеведеевых никогда Семенов не бывало, один я как-то сбоку прилепился. Не выставляйся, мол, перед людьми, говорила бабка, и никому до тебя дела не будет и заботы, только досада, если выставишься. И я так и следовал ее завету. И в свое последнее посещение чиновника седьмого этажа я так же не выставлялся, а скромненько принес свою карточку исхода, где у меня прокалываются отверстия соответствия тождеству. Принят я был сердечно и внимательно. Чиновник расспросил меня о семье, о знакомых и друзьях, о друзьях друзей и о знакомых знакомых и в конце концов завизировал, как говорят бюрократы, мне путь на восьмой этаж.

— Машина, — спросил я, — как к вам Машина относится?

— Нормально, — ответил Зеведеев так, будто все его трудности далеко позади и не принадлежат ему. — Машина сейчас проверяет мои доказательства времен деяний Апостолов. Попутно я обнаружил множество интереснейших сопоставлений и фактов. Я надеюсь, покину когда-нибудь любезное отечество и смогу опубликовать данные с помощью Библейских обществ.

— Вы можете это сделать и здесь, — посоветовал я, — с помощью нашей патриархии.

— Це-це-це, — осторожно процокал Зеведеев, — моя бабка, та самая, что в миру звалась Елизаветой, а для родных и близких была Марией, была фактически и фанатически предана старому учению. И все новые учения — я имею в виду марксизм — считала евангелием от сатаны и не хотела иметь никаких дел с присными его, дабы не метать бисера, как сказано.

— Экий вы путаник, — подосадовал я, — все в одну корзину валите, — и Машину, и абсурд, и политические теории, и духовные поиски.