Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Взявшись за руки.

— Верно, откуда ты знаешь? Потом идем в кафе. Садимся за столик у стены, где только два места. Сидим друг против подруги, я через стол касаюсь слегка твоей руки, смотрю в твои глаза глубоко и бездонно, говорю, как я тебя люблю. Потом читаю наизусть кого-нибудь из римских авторов. Что-нибудь веселенькое: ad culum matris tuae [133] грязное ругательство (лат.) ... Забыл, как там дальше. Потом опять говорю тебе, какая ты красивая, умная, лукавая, женственная, разнообразная, переменчивая, страстная, щедрая...

— Потом у тетки ложимся в большую кровать?

— Угадала. На прохладную и скользкую холщевую простыню. Но не сразу. Сначала садимся у окна, вдыхаем холодный московский воздух. Сидим у окна, не зажигая света.

— Лучше я сижу у тебя на коленях.

— Да, ты сидишь у меня на коленях, перебираешь волосы на моей голове, а я говорю тебе, какая ты красивая, умная...

— Это ты уже говорил.

— Правильно. Тогда мы молчим и слушаем транзистор. Тебе какие песни нравятся?

— Песни протеста.

— Тогда, значит, так: ты сидишь у меня на коленях, я поглаживаю твои бедра, и мы слушаем песни протеста. Что ты на это скажешь?

— Неприкрытый цинизм.

— Ладно, — говорю я, — давай прикроем цинизм. Поженимся. Телевизор в кредит. Холодильник в рассрочку. Пылесос в долг. И детскую коляску на мою стипендию.

— Давай вместо этого спустимся вниз. Я хочу искупаться.

Мы сходим с дороги на тропинку, спускаемся с высокого берега и дальше идем по песку до больших камней у воды. Я сажусь на камень, доставленный сюда последним оледенением, камень еще теплый, втыкаю костыль в песок и смотрю, как девушка раздевается, снимает купальник, кладет его на камень, где я сижу, идет по краю воды вверх по течению. Сначала я вижу нетронутый загаром треугольник на ягодицах, потом и это расплывается в темноте.

В воздухе тепло, и вода теплая. Газеты писали, что этот август самый жаркий за минувшие восемьсот пятьдесят шесть лет.

Я пытаюсь разглядеть на воде ее голову, услышать всплески, но на воде — блестящие дорожки от фонарей и рябь от только что прошедшего катера, и я замечаю девушку, когда она выходит из воды передо мной. Рожденная из пены и омытая ночным воздухом.

— Зажмурься, я оденусь.

— Когда раздевалась, не просила жмуриться.

— Это разные вещи. — Она быстро одевается и пристраивается рядом со мной. — Теплый камушек. Можешь обнять меня. Еще крепче. А эту руку положи сюда. Вот так. Умница. Теперь тепло.

— Какие соски жесткие. Как проволока. Царапают.

— Помнишь, мы на берегу мину нашли.

— Помню. Ты хватала за руки, чтобы я не трогал.

— Тут раньше кусты малины были, помнишь? Теперь всё пусто. Земля лысеет от старости. Смотри, рыба плеснула. Хочет на нас посмотреть. И еще вон там. Рыбы видят в темноте? Ты узнай, после мне расскажешь. Интересно узнать про всех животных и всех человеков. Я читала в какой-то книге, что нужно, чтобы быть счастливым. Нужно наложить свою личность на всю свою жизнь. Помнить, что ты — одно со всеми.

— Какую же личность надо иметь? Может, лучше — наличность? И если — одно с миром, то где для тебя место?

— Мне много не надо. На камушке здесь, рядом с тобой.

Мы помолчали. Ночь полнилась звуками деятельного движения.

— Помнишь, — сказала она, — ты когда-то стихи сочинял. Ты говорил, что есть стихи утренние, дневные, вечерние, ночные и так далее.

— Я ошибался, их больше. Цветные и бесцветные, дамские и мужские, наглые и деликатные, и всякие другие.

— Милый, — она по-кошачьи потерлась своим щекочущим холодным ухом о мой подбородок. — Что-нибудь вечернее...

— Смотрю в тебя, как в тихий лик души, — настроил я полушепот на дыхание ночи, — как в зеркало, не тронутое тленьем, и, звучный свет не в силах приглушить, смущен незнаемым чужим отображеньем. Мои угрюмые и резкие черты там смягчены, подвластные покою, и в вечности, которой я не стою, есть потаенный смысл простоты. Твой светел взгляд, в нем всё мое значенье, к нему склонясь, как грешник к алтарю, за кроткий горький подвиг примиренья благодарю...

— Ego — mei — mihi... aliquo numero sum [134] Я — меня — мне... иметь какое-либо значение (лат.) ...

— Ты с ума сойдешь от зубрежки, — говорит мачеха, — отвлекайся.

— ...кайся. Не могу. Должен иметь «пятерку» по латинскому. Это мой долг. Успеть заплатить, пока не поздно.

— Не переплати, чтобы потом жалеть не пришлось. — Мачеха проходит в комнату и садится. Краем скатерти она прикрывает живот, а сверху кладет скрещенные руки. Живот у нее сильно вырос, заострился, и когда я думаю о том таинственном и страшном, что там происходит, мне делается холодно. У нее такой живот, что скоро во время обеда она сможет ставить на него тарелку.

— Когда ты родишь?

— В свое время, — говорит она спокойно, и я понимаю, что теперь ей ничего не страшно, она осознает поддержку в своем чреве. — За что ты меня не любишь?

— Плюнь в глаза тому, кто скажет, что я тебя не люблю.

— Не юродствуй. Ты думаешь, это я украла у тебя твоего отца.

— Нет. Смерть украла его у нас обоих.

— Ты знаешь, о чем я думала, когда выходила за твоего отца?

— Догадываюсь.

— Нет, я думала, что у меня будут трое мужчин — муж и двое мальчишек. Двоих я уже потеряла.

— Не говори так. Ты можешь меня усыновить, а я тебя уматерю.

— Хорошо, — соглашается она и водит пальцем по узору скатерти, — а если я уеду в деревню?

— Если надо — поезжай. Ты вернешься?

— Оставим это. Что ты будешь на второе?

— Кусок мне в горло не идет, я есть теперь уже не в силах.

— А если прозой?

— Яичницу с помидорами и перцем. По-гречески.

Мачеха вперевалку идет к двери, паркет радостно поскрипывает у нее под ногами. Даже вещи относятся к ней лучше, чем ко мне.

— Подожди, — говорю я, — когда вы с отцом успели?

— Когда он первый раз попал в больницу. Я приходила дежурить ночью.

— Он знал, чем кончится операция?

— Он всё знал.

— Да здравствует жизнь, — сказал я, когда мачеха вышла.

Его не сняли со стола, так и оставили. Опустили стол до высоты больничной кровати, закрыли по горло белой простыней и на колесах выкатили из операционной. Пока его везли, он сосредоточенно смотрел в потолок, потом спросил, который час. Услышав, что одиннадцать вечера, подумал, что, пожалуй, не стоило и приниматься за такую утомительную операцию, если от нее нельзя ожидать успеха. В палате его напоили прохладной кислой водой, показали, какую кнопку на стене нажимать, если что понадобится, и оставили одного привыкать к смерти. Он продолжал думать о том, что можно было бы сделать за недели жизни, если бы не операция. Получалось, что он успел бы сделать так мало, что это можно не принимать в расчет. Тогда ему стало страшно, и он начал нажимать кнопку на стене.