Игорь Адамацкий - Созерцатель

В палата заглянул и вошел хирург, делавший операцию, — плотный, крепкий, похожий на грузина, бывший фронтовой врач. Он сказал кому-то в коридоре, чтобы вызвали дежурную сестру, затем взял стул, придвинул ближе, сел верхом и спросил, как дела. Умирающий осторожно откашлялся и выругался.

— Береги силы, — сказал хирург, — тебе сделают укол, и станет легче.

— Мать твою и бабушку.

— Не трогай бабушку, — улыбнулся хирург, показывая улыбкой, что не всё так плохо. — Это была самая блестящая операция за тридцать лет моей практики.

— Хвастун. Ты был хвастун все тридцать лет твоей практики. Так ее и так. Скажи, чтоб принесли спирту.

— Нет. Тебе сделают укол. Лучше спирта.

Они замолчали, потому что знали друг друга много лет и обо всем говорили раньше. Пришла дежурная сестра, поставила на столик железную блестящую коробку с инструментами и бумажный пакет с ампулами. Хирург рассеянно наблюдал, как под напором лекарства вздувается бугорок на вене, моргал от усталости, думал о своих больных почках и о том, что он уже много часов на работе, и завтра выходной и, значит, сегодня можно придти домой и выпить, чтобы забыться. И тут же подумал, что никуда не уйдет, пока не умрет его друг, и пристыдил себя за такие мысли, что будто дожидается смерти, хотя на самом деле он сделал, что можно было сделать при таком течении болезни. Сестра осторожно брякнула инструментом, собирая коробку, и молча ушла.

— Ты помоги моим с похоронами.

— Рано об этом говорить, — произнес хирург с профессиональным оптимизмом и понял, что прозвучало фальшиво, потому что умирающий вдруг слабо улыбнулся. Он уверился в мысли, что будет недолго, не больно и не страшно.

Он икнул, выругался и всхлипнул от слабости.

— Я отправил телеграмму твоей сестре, — сказал хирург.

— Она успеет?

— Должна успеть.

— Мои пришли?

— В приемном покое. Позвать?

— Сначала сына.

Мне дали белый халат, и я вошел к нему в палату. Он был желтый, как лимон, и худой. На подбородке кустиками вылезла щетина.

— Как ты себя чувствуешь, батя? Говорят, операция...

— Не валяй дурочку, — сказал он внятно, — у меня нет времени.

— Да, папа.

— Место выберешь на горке. Где кладбище. Возле моста. Там высоко и сухо. Ящик и ограду сделают на заводе. Ограду попроси широкую. Я люблю лежать просторно. Ты понял?

— Да, папа.

— Позаботься о моей вдове. Она, наверное, родит. Помоги ей, если она захочет твоей помощи. Если будет устраивать свою жизнь, — не мешай. Ты понял?

— Да, папа.

— Возьмешь себе мое барахло. Рубашки и костюмы. Тебе надолго хватит. С вином не балуйся. Рано не женись. Не заводи дурных приятелей.

— Я всё понял, папа.

— Иди. Позови жену. Как она?

— Молодцом.

— Ну и ладно. Подожди. Я страшно выгляжу?

— Неважно выглядишь.

— Возьми полотенце и разотри мне лицо. Нет. Позови сестру и попроси бритву. Побреешь.

Я побрил его и растер лицо мокрым горячим полотенцем.

— Вот и кончились каникулы, — сказала ты.

Мы не смотрели друг на друга, наши взгляды бродили по комнате, натыкались на предметы, скользили по книгам, падали на пол, на старый усохший паркет, поднимались по стенам, цеплялись за выцветшие обои, трещину в углу потолка, задерживались на облупившейся краске, на шпингалетах окна. Мы были как убийцы, вступающие в сговор.

— Да, кончились. Через две недели сдаю «хвост», и дальше всё пойдет своим чередом.

— Ты хорошо подготовился?

— Как будто. Спряжения, глаголы и остальное. Тексты тоже. Отрывок из «Галльской войны». Наизусть. И речь против Катилины. «Доколе, Катилина, ты будешь испытывать наше терпение?» Я читал мачехе. Она говорит, мурашки по коже. И волосы дыбом.

— Как она? — спросила ты. — Скоро?

— Скоро. Уезжает в деревню. Рожать на свежем воздухе.

— Надолго?

— Мы еще не решили.

— Ты останешься один. Бедный. Давай соединим наши одиночества в одном беспредельном счастье, — сказала ты с вызовом.

— Не паясничай. Это тебе не к лицу.

— А что к лицу? Следовать твоим желаниям? Ловить взгляды и впитывать слова? Повелитель прихотей...

— Неплохая программа для любящей женщины.

— Ты боишься ответственности. За себя, за меня, за жизнь.

— Всему этому мне еще предстоит научиться.

— Может оказаться слишком поздно.

И ты ушла. Ощущение утраты возникло позже и возвращалось в меня, как в собственный дом, который еще не был выстроен.

Они явились, когда я их не звал и не ждал. Старший из близнецов с порога начал улыбаться во весь щербатый рот, а младший придавал приветливость всегдашнему своему угрюмому лицу.

— Мы тебя не забыли, — сказал младший.

— Мачеха дома? — спросил старший.

— Уехала рожать в Новгородскую.

— Мы ее утром видели.

— Значит, еще не уехала.

— А нам плевать, кто дома, а кого нет, — сказал младший. — Мы в армию уходим. Вот и пришли потолковать.

— Когда уходите? Через две недели? Ну и подождете. Снимут гипс, тогда и устроим толковище.

— Ждать нельзя, — сказал младший. — Нас твоя краля просила, когда уезжала. Мы ее в городе встретили на вокзале. Вы, говорит, парни, его поддержите, ему тяжело. Это тебе тяжело. Я, конечно, с ходу расстрогался. Я жалостливый. А на вокзале к твоей красотуле какой-то фраер подваливал. Клинья бил. Она у тебя ядреная. Как орех. Так и наводит на грех. Пришлось с этим чуваком потолковать в сторонке. Надеюсь, он что-то понял.

— Кончай тарахтеть, — перебил старший. — Как узнали, что в армию, первым делом к тебе.

— Да, обезлюдела земля. Спасибо, что зашли, не забыли.

— Подожди, — сказал старший. — Стоим и думаем: идти не к кому, только к тебе. Росли вместе, дрались вместе. Ты стал как родной.

— Третий двойняшка, — утерпел младший.

— Вот-вот. Кого знаем лучше остальных в поселке? Тебя. С кем жальче расставаться? С тобой.

— Спасибо, ребята. Кто еще уходит в армию? — спросил я.

— Идем мы, потом трое с механического, потом один из столярки, знаешь, рыжий такой, у него брат в прошлом году под поезд кинулся из-за любви. Всего человек восемь.

— Слушай, — сказал младший, — бросай ты свой университет. Разве это жизнь — над книгами сохнуть? Головой работать надо. Айда с нами в Морфлот. До свиданья, мама, не горюй. Наедим морду шире плеч и каждое утро — с голым торсом по мокрому пирсу. Да, — вспомнил он и положил на стол мой нож, потерянный на берегу. — Не теряй, — осклабился он.

Я подвинул нож к нему.

— Возьми на память. Я тебя не сильно поцарапал?

— Нормально, — расплылся младший. — Видишь, концы не отдал.

— Тебе я другой достану и пришлю, — сказал я старшему.

— Спасибо. Ты настоящий. Чего мы всю жизнь дрались?

— У него была вызывающая внешность. Так и хотелось по хохотальнику съездить.

— А теперь не хочется?