Игорь Адамацкий - Созерцатель

Обратный путь занял вчетверо больше времени, поезд едва проталкивался сквозь туман, а за окнами не виделось ничего, кроме непроницаемой пелены. Нарастало ощущение выстрела в спину. Из середины тумана, неизвестно от кого и непонятно за что.

В городе туман оказался гуще и плотнее. Городской транспорт бездействовал, и туман сползал даже в метро. Больше всего поражала тишина и внезапность. Неба словно не существовало, здания растворялись в тумане, и земля под ногами едва угадывалась. Изредка появлялась комическая фигура прохожего, идущего с вытянутыми руками, чтобы не столкнуться с человеком или предметом. Радио, телевидение и электричество не функционировали с субботнего вечера, а в воскресенье прекратилась подача газа и воды. Туман стал настолько перенасыщен водяными парами, что одежда мешала. К тому же из-за парникового эффекта было очень тепло, и постепенно я, да и те, кого удавалось встретить, избавлялись от одежды.

Проблемы, раньше тревожившие всех, исчезали одна за другой. В кино ходить не имело пользы — электричество отсутствовало, да и что разглядишь в таком тумане? Книги благополучно размокали и рассыпались, и к концу следующей недели я выгреб из книжных шкафов кучи клейкой бумажной массы и отнес в мусорный бак. Проблема питания была, но перестала быть актуальной. О свежих продуктах не могло идти речи. Я с трудом жевал остатки раскисшего хлеба, затем несколько дней держался на холодных консервах и сушеных бананах. К счастью, в теплом тумане удивительно мощно вызревали растения, и возле дома я обнаружил сочные длинные листья, напоминавшие по вкусу морскую капусту.

Однако все происходящее меня вполне устраивало. Более остального — тишина. И отсутствие необходимости с кем-то видеться и что-либо делать и разговаривать. И когда однажды я, выйдя прогуляться, встретил старого приятеля, который также прогуливался с женой и дочкой, и приятель чуть не в нос прокричал мне: «Что делается!» — я в ответ молча пожал плечами и отодвинулся в сторону.

Недели через четыре туман несколько прояснился, но влажность возросла, и предметы, особенно вдалеке, искажались, покачивались, как это бывает в воде.

Однажды я увидел, как на соседней улице на уровне пятого этажа проплыла стайка аквалангистов, они были серьезны в своих масках и смешно шевелили ластами. На другое утро я проснулся от стука в окно, вскочил с лежанки и увидел, как от окна медленно отплывает огромная рыба.

Я нашел широкий ремень, капроновую веревку, отточил и сунул за пояс кухонный нож. Я решил, что настало время моей охоты. Выплыл через окно, притворил его. Тело было послушным, теплая мягкая вода ласково омывала кожу, сердце билось ровно, взгляд цепко ощупывал предметы.

Улицы и пространство были населены. Некоторые люди плавали семьями по привычке, другие дружескими стаями, но были и одиночки вроде меня. Вдали мелькали тени субмарин, но они меня мало интересовали. Я вышел искать свою большую рыбу и знал, что найду ее.

Неподалеку от серой пыльной дороги вблизи леса в ожидании автобуса мы томимся среди бурого мха и нагретых камней. Я лежу на земле, подняв ноги на рюкзак, жую травинку и смотрю в небо. Мой случайный попутчик сидит, прислонясь спиной к валуну, и широким, матово блестевшим ножом узористо режет кору со свежей ветки, обнажая влажное и белое, как мытая кость, древесное тепло.

Лицо у парня смуглое, крепкое от здоровья и загара, глаза прозрачные и простодушные, волосы высветленные, под ними угадывается упругий лоб, руки размашистые, самостоятельные, ловкие. Разговор у нас не получается, и мы подолгу молчим.

Ехал на ярмонку Ванька-холуй, — начинает он в который раз запевать глухим голосом, тут же обрывает песню, и я понимаю, что Ваньке до ярмонки не доехать.

— Доедет, — уверенно говорит парень. — Ванька доедет. Другой не доедет. Слыхал такую песню? Ехал на ярмонку ухарь-купец, ухарь-купец, молодой удалец.

— Кто такой ухарь? — спрашиваю лениво.

— Ухарь, — смеется парень, — это не тот, кто с ухами и не тот, кто ухает, а кто жить умеет. Я ухарь, а ты не ухарь. Ты, дядя, никудышное поколение, из тебя натурального ухаря не сделать.

— Почему так?

— Да уж так в жизни заведено. Военное поколение — никуда не годное. Хилое и чахлое. У них характера нет.

— Где ж ты, парень, навострился в людях разбираться?

— Было дело, — уклончиво ответил он. — Фарцовкой подрабатывал. Травкой... Слушай дальше. После войны сразу поколение — тоже хлам. А вот второе послевоенное, я то-есть — ухари.

— Зрелый ты...

— Вы же и помогли созреть, отцы наши, — смеется он. — Своим примером. Когда все силы истратили на слова да на слюни и сопли.

Я смотрел в небо. Оно было не пустое. Два облака, мягкие, большие, щедро освещенные солнцем, тянулись друг к другу тонкими серебристыми рукавами. Под ними пролетел самолетик, как на воде, оставляя расплывающийся след. Я травинкой повел за самолетиком, прицеливаясь, он развернулся и ушел за облака.

— И хорошо ты живешь?

— Молча живу, — смеется он, — а сухарь не жую. Сам по себе. — Он отложил ветку и плоским ножом стал загибать пальцы. — Дача — есть. Мотоцикл. Цветной телевизор. Японская видеосистема. Кожа, хрусталь, золото, фирма — любая. Все, что хочу. А у тебя что было? Небось, школа по бедности портки выделяла?

Из-за облака снова вынырнул самолетик, я погнался за ним и снова упустил.

— Точно. И портки, и ботинки школа выдавала. И зимнего пальто не было. Из материнской шинели перешивали.

— То-то и оно, — солидно рассудил парень. — Ваши отцы выиграли войну, а сами вы проиграли нам, ухарям. Вчистую. Профукали свое будущее... Настанет день, и ухарь наследует землю, — подняв руку с ножом, повторил он чужие слова.

— Ты не ухарь. Тот, в песне, веселый и щедрый, а ты старый и нудный. Давно на свете живешь?

— Двадцать четыре года.

— Долго. И родители есть?

— Есть, а что?

— Думаю, тебя помойная куча родила.

— Ты... не очень-то, дядя. Мы здесь одни, понял?

— Неужели зарезать можешь?

— Свободно. В состоянии аффекта. Мне что живой, что мертвый — едино. Жмурик — лучше. Не вякает. Так что осторожнее. А про помойку — так не вы ли ее на земле устроили, а?

— Молодец, валяй дальше.

— А что дальше? Дальше — было раньше. Меня родной папаня как натаскивал? Нужны деньги — ищи. Он нарочно прятал в книгах, в шкафах, под диваном. Что найду — мое. Чутье развивал. А теперь у меня с каждого чиха — капуста капает.

— И много накапало? — спросил я, следя, как над лесом откуда-то появились вороны и, переругиваясь, подались в сторону.

— Хватает. Тебе могу одолжить. С процентами. Вот это кольцо видел? У тебя есть такое? А у меня есть. Знаешь, чем в прошлом году я бизнес делал? Покойниками. Это верно, не сам допер, другой ухарь подсказал. На синявинских болотах и Борисовой Гриве и других местах — могил много. Вот я и пошел, как мушкетер, шпагой землю тыкать. Насобачился. По звуку определяю, где железо, где дерево, где кость. Найдешь такую могилу и примерно знаешь, куда головой клали. Разметишь квадрат и раскапывай. Золотые коронки находил. Кольца, Перстни. Ордена. Оружие, разумеется. Покупателя на все это находил. Своя клиентура. Ну, черепушки разные. Тоже забавно. Один черепок мне ужасно понравился. Представляешь? Все зубы целые. Не знаю, чей, нашли, комиссара какого, или немецкий. Я его на стену повесил. Внутрь вставил лампочку. Мерцающее пламя. Девок пугать. В самый интимный момент врубаешь свет в черепе — визгу! Ты куда? — удивился он, увидев, что я встал и закинул за спину рюкзак. — Сейчас автобус подойдет.