Игорь Адамацкий - Созерцатель

Я посмотрел ему в лицо, оно было загорелое, крепкое, красивое. Выбеленные волосы, искренние глаза, ясные, все на свете понимающие.

— С тобой, гнида, по одной земле ходить — с души воротит.

— Ты! — с угрозой сказал он. — Швабра.

Я пошел, огибая камни, вниз, к лесу. Сзади послышалось:

— Ехал на ярмонку Ванька-холуй, за три копейки показывал...

Из-под ног вылетела вспугнутая птица, тревожно вскрикивая, кинулась к деревьям. Кто-то ответил ей сладкой истерической трелью.

Традиционная концепция, согласно которой двойничество составляет нерв нашей духовной культуры, не представляется убедительной. Иначе сегодня вместо одной ноосферы мы имели бы две противоборствующие, причем ложная, гибельная, то и дело одерживала бы верх в соответствии с энергией, присущей простейшим, и некроз нравственности привел бы к тому, что преступников стало бы в мире больше, чем людей законопослушных. По этой причине я считаю теории фрейдистов недостаточно репрезентативными при всем уважении к их научной фантазии.

В то же время я признаю, что человечество находится в состоянии непрерывного бегства от войн, голода, болезней и других несовершенств невежества. И человек, мельчайшая частица этого океана, также пребывает в постоянном бегстве от агрессии, несправедливости и других пороков цивилизации.

Вопрос: от чего бежит человек? — относительно прост. Вопрос: куда он бежит? — достаточно сложен. Понятие «бегства к смерти» остается на выносливой совести экзистенциалистов. Проблема «бегства к Богу» требует дополнительных исследований с помощью методики иной, чем допускают материальные ресурсы и всеобщее тривиальное мышление. Причины двойничества кроются в утрате целостности. Когда революция, мать демократии, выходит на улицу торговать собой, чтобы прокормить беспутных своих детей, тогда аристократия мысли прерывает свою родословную. Тогда возникает двойственность отношений человека с самим собой. Это своеобразная конструкция двух систем — человека неосуществимого и человека несущественного, связью которых оказывается непосредственный индивид во всем многообразии социальных, семейных, профессиональных ролей.

Человек не является ни самим собой, ни принадлежит сам себе, так как ввергнут в сомнение, кто же он на самом деле — неосуществимый или несущественный. Пространство здесь не играет роли, важна ось времени. Человек неосуществимый постоянно пытается убежать от человека несущественного. Или иначе; несущественный пытается догнать неосуществимого.

Возможные ритмы нашего мироощущения, творческие успехи и неудачи, периоды депрессии и вдохновения объясняются сокращением или увеличением дистанции между бегунами. История цивилизации знает немного примеров, когда такая дистанция была равна нулю. Тогда возникали явления многовекового духовного отбора, рождавшие аристократов мысли и духа, осуществленных людей: Сократ, Платон, Аристотель, Христос, Будда, Конфуций...

Непрестанное бегство ощущаю я в себе. Иногда дистанция между двумя во мне становится короче, и тогда я вижу мир другими глазами. Иногда эта дистанция удлиняется, и мир становится безнадежным, и мне хочется отойти в сторону. И я знаю, что так будет продолжаться до тех пор, пока не завершится мой собственный марафон. И тогда они пробегут мимо и, может быть, там, потом, один догонит другого.

В те дни, когда я еще не был насыщен летами и оттого жаден к жизни и людям; когда их недостатки казались преувеличенными, а достоинства преуменьшенными; когда жизнь была свободным и просторным полем деятельности; когда деятельность была действительностью; когда страсть к развлечениям была заменой влечения к творчеству; когда я еще не был, — в те дни этот человек, тогда тоже молодой, был революционером.

В нашей маленькой стране, где население, задавленное шестью веками рабства, унаследовало вожделенные воспоминания о свободе, черпая вдохновение из книг и рассказов заезжих путешественников, которым, впрочем, мало верят, потому что если у нас есть все, кроме свободы, то в других странах, где есть свобода, нет ничего; в нашей стране, такой маленькой, что в парламент мы выбираем одних и тех же людей, а некоторых пожизненно, и мы знаем своих вождей в лицо, раскланиваемся с ними, когда они появляются на трибунах, а с некоторыми здороваемся за руку; где всякая случайно протянутая рука тотчас встречает руку друга; в нашей стране, где прекрасно все, кроме насилия, любой революционер мог рассчитывать обрести сторонников и найти убежище; в нашей стране население было счастливо и недовольно своим положением.

Вождь, как называл я про себя этого человека, обрел сторонников через неделю после того, как стал революционером. Одним из первых сторонников стал я, у которого к тому времени завершился пылкий роман с некоей карменситой, вышедшей замуж за сына директора судостроительной фирмы; тот я, который был обижен коварством возлюбленной настолько, что отверг приглашение на свадьбу и тем вызвал насмешки невесты и жениха; тот я решил, что революция — именно то, что придаст его — моей — жизни необходимый ей риск.

Все революции кончаются тем, чем завершаются мятежи: часть угнетенных гибнет, но зато другие становятся угнетателями, и цикл повторяется. Откровенно говоря, я не испытывал серьезных затруднений от несвободы или дискриминации: я родился от белых особей, ходил по солнечной стороне улицы, покупал книги и хлеб, носил бороду и штаны, разговаривал с кем хотел. Правда, солнце в нашей маленькой стране светило слабее, чем в большой соседней; книги были нелепы, а штаны скучны, и говорить было не с кем и не о чем, но все это проблемы этнологии, и они не имели логических отношений со структурным насилием, возмущавшим меня до глубины души.

Возможный риск заключался в том, что за мной могла следить тайная полиция, которая в нашей маленькой стране была профессионально подготовлена и исполнена чувства гордости за сомнительные ценности официального патриотизма; или меня могли посадить в единственную тюрьму на десять тысяч заключенных, расположенную на юге страны среди виноградников и бродячих цыганских песен; или меня вообще могли убить в перестрелке, — ни один из этих результатов меня не устраивал, поскольку прекращал наслаждение риском. Революция тоже должна обладать степенью комфорта.

Возрождение революционного духа в народе происходит с помощью революционной философии, и потому дух философии важнее для возрождения нации, чем философия духа, поскольку в угнетенном народе дух все-таки идеален, а философия практична. И философия часто загнивает в актуальности, а дух стерилен. Вот почему человек может разувериться во всем и до конца, а народ не во всем и не до конца. Философия человека, которого я считал потенциальным вождем будущей проблематичной философии революции, представляла собой конгломерат ницшеанства, достоевщины, фрейдизма, раннего марксизма и поздней бердяевщины. Вкрапления гуссерлианства не добавляли цвета, но усиливали пестроту. Единственным недостатком этой симпатичной философии я полагал отрицание насилия в борьбе с насилием. Сам я готов был решать проблемы с помощью тяжелого армейского огнемета.