Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Это меняет дело, — сказал священник. — Погребать надо по истинному обряду.

Я сел в поезд. Погода была прекрасная. Чемодан тихо покоился в багажной сетке. Мимо окон проплывали леса и пашни. Добравшись до места, я выяснил, что старообрядцев выжило совсем немного. Это меня не убедило. Общее количество веры в мире неизменно, и где-то должен быть тот, у кого ее много. Однако старухи никак не могли взять в толк, чего я от них хочу. Поэтому на обратном пути я побывал у буддистов. Но они торопились докрутить молитвенное колесо, им было не до меня, и я с чемоданом отправился домой. Погода испортилась, но мимо окон проплывали пашни и луга, а чемодан настороженно притаился в багажной сетке. Нужно было куда-то его девать, и я порядком устал, хотя был всего лишь близким человеком, а не родственником, который обычно устает быстрее.

Неиспользованным оставалось одно: крематорий. Но, как я и предполагал, там был выборочный ремонт, и в холодильнике скопилось много клиентов. К тому же в разъездах я где-то утратил документы подопечного, и мое положение обрело неподходящий случаю комизм. Мне трудно было бы объяснить, почему я таскаю этот чемодан. Я пытался за взятку договориться с рабочим крематория.

— У вас есть резервная печь для самых маленьких?

Но рабочий замахал на меня руками, как мельница, на которую дуют. И от него несло таким странным запахом, как из моего чемодана, что у меня тотчас возникли страшные подозрения.

Поэтому я вернулся домой и положил чемодан на шкаф. Когда я вытираю пыль, я передвигаю чемодан, и там что-то брякает. Но я не открываю, потому что проблема утратила притягательность сочувствия. К тому же я стал замечать, что мне то и дело приходится укорачивать брюки и рукава рубашек. Это меня забавляет, поскольку я догадываюсь, чем все это может кончиться.

Мне подарили большую берцовую кость тролля. Это была маленькая белая крепкая косточка. У меня и прежде бывали амулеты — скелет летучей мыши, пальцевая фаланга повешенного, мочка уха кентавра. Но тролли — другое дело. Известны три популяции троллей, — в азиатских предгорьях, в Белоруссии и в северной Европе. Мой амулет принадлежал к азиатской или, точнее, к гималайской ветви. Гималайские тролли весьма подвижны, общительны, дружелюбны и, как прочие, могут принимать любой человеческий облик, и если они к вам привыкают и вас перестают смущать их крохотные размеры, то лучших собеседников трудно отыскать. Они не навязывают своего мнения, снисходительны к вашему и понимают все, что поддается пониманию.

Амулет начал проявлять себя сразу. Он открывал замки, задвижки, любое закрытое пространство. Так что мне пришлось портфель перевязывать веревкой, а входную дверь подпирать мотыгой, которую в последнее свое путешествие в Азию я вырвал из рук озверевшего декханина, принявшего меня не за того, кем я являюсь для всех.

Первое, что с таким амулетом приходит в голову нормальному человеку, — ограбить банк. Но это оказалось нелегко. Косточка открывала любые двери, в том числе и двери городского транспорта, я вынужден был ходить пешком и не мог пользоваться автобусом или подземкой. Это могло вызвать беспорядки. Идея ограбления захватила меня настолько, что целыми днями я на службе обдумывал разнообразие ситуаций, ложных ходов и тупиков для полиции. Но затем появилось новое действующее лицо. Не знаю, как они пронюхали. Однажды, вернувшись, я увидел на письменном столе рядом с мурлыкающим приемником сидящего тролля.

Он оказался милым, порядочно образованным и с тонким чувством юмора. Мы подружились. Он прожил у меня три дня, мы о многом говорили, и от него я выведал подлинный смысл джатаки о семнадцатом будде до Будды. Этот вопрос занимал меня давно, и уточнить подробности из первых рук было приятной неожиданностью. Прощаясь, тролль заплакал, да и я растрогался. Не часто встречаешь того, кто тебя оценивает по достоинству.

Амулет я вернул троллю, да и утратил интерес к сюжету с ограблением. Удирать от полиции в автомобиле с открытыми дверьми было мало привлекательным. В мире так мало дверей, куда мне хотелось бы войти чудесным образом.

Твоя жизнь, говорили мне, это узнавание. Бал завершился задолго до тебя, но маски не сняты, и ты пытаешься угадать. Я ни добр отменно, ни зол исключительно. Сторонюсь людей со знаком неблагополучия, иначе приходится страдать сочувствием, и это умаляет мою чтойность.

Из созданного природой более остального меня привлекают цветы. У них тихая молчаливая жизнь. Они не утверждают свою самость за счет моей, и мне кажется, что наша приязнь взаимна.

По натуре я оптимист, и по этой причине мне легче предугадать приближение печали, чем предстояние радости. Мои приятели осторожны со мной, как и я осторожен с собой. Никто не уверен в чтойности другого, и потому все держатся вызывающе.

Ты напрасно прислушиваешься, говорят мне, музыка отзвучала, и если кто-то в маске напевает вполголоса инерцию праздника, это не та музыка, которой ты не услышишь.

После разоблачения маскарада не останется никого, кроме людей, а потом и они уходят. Но музыканты, говорю я, вдруг они сыграют еще раз, и тогда я тоже смогу надеть интересную личину. Закрыть простоту чтойности сложностью самости.

Это острый момент инобытия: на взлете мелодии ты срываешь маску, и — никто тебя не узнает. Да и прежде не знали. Это не твой праздник. Вокруг неизвестные самости и ни одной чтойности, и каждая дерзка и агрессивна.

История повторяется, меняя место, время и участников. Все комары похожи, но каждый цветок пахнет по-своему. Он ни добр, ни зол, и его чтойность непостижима, как узнавание масок на балу, которого никогда не было.

Он улыбался, постукивая неслышно пальцами по столу. Мы сидели на кухне и пили горячий бархатистый чай. В открытую форточку с улицы доносились воробьиные ссоры, людские голоса, отдаленный шум машин.

— У меня есть привязанность, — вынужденно признался он. — Камень... Пойдемте, покажу.

— Надеюсь, это не почечный камень? — неудачно пошутил я. Привязанность к вещам казалась мне верхом дурного вкуса. В крохотной комнатке, служившей в разное время дня то спальней, то гостиной, в углу у окна на узкой больничного вида белой тумбочке важно восседал на пестрой тряпичной подстилке здоровенный и, как мне показалось, весьма самодовольного и глупого обличья серый булыжник. Я подошел ближе. Это был обточенный временем гранит, отдаленно напоминающий голову человека. Лоб у камня был мощный, высокий, усеянный редкими блестящими гранями. Я погладил камень, он был теплый.

— Прекрасная вещь. Как он к вам попал?

— Случайно. Несколько лет назад нашел в лесу. Точнее, он сам нашел меня. Пристально смотрел мне в спину. И я почувствовал этот взгляд. И с тех пор мы вместе. А вообще он покладистый. Любит, когда я ему читаю вслух... У него всегда превосходное настроение. Но летом он начинает потеть. Вы не знаете, отчего камни потеют? Может, внутри у него непорядок?