Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Надо платить за перевоз, — тупо произнес он привычную фразу. — Бесплатно только детей и солдат.

— Но мне нечем платить тебе, харон, — сказал я в спину. — У меня нет ничего. Они настигли меня внезапно.

— Деньги, — сказал он с мрачной усмешкой. — Деньги ничего не решают.

— Тогда бесплатно, — предложил я. — Слуги смерти должны быть бескорыстны. Может быть, другие хароны...

— Все хароны на реке одинаковы, — ответил он не сразу и поднялся, потому что к лодке подходил мужчина с неприятно спокойным лицом. Харон легко столкнул лодку в воду, мужчина молча забрался и сел, харон поднял тяжелые весла, и лодка пошла медленно и прямо, течение реки не сносило ее. Далеко на той стороне в бледном тумане на высоком обрывистом берегу стояло кривое дерево, и они правили прямо к нему. Вскоре лодка вернулась, харон вытащил ее на берег и снова сел на обрубок дерева.

— Добро, — проворчал я, глядя в недвижное небо, — все в этой жизни хотят добра, ищут его, надеются на него, жаждут его и клянутся им, когда впадают в похоть зла. Но кто знает, что есть добро? На той стороне, куда ты перевозишь, нет ни добра, ни зла!

— Откуда тебе знать, что есть на той стороне...

— Скажи, харон, оттуда кто-нибудь возвращался?

— Этого я не помню.

— Ладно, тогда ответь: разве все, кто приходит сюда, совершили добро и тем оплатили переезд?

— Нет, не все. Они уходят дальше по берегу и там скитаются в страхе и одиночестве.

— Но тебе-то какое дело до моего добра? Ты должен перевезти.

— Воды Стикса ко всем одинаковы. Лодка не пойдет по воде. Если не исполнен закон. Это я знаю... Ты вспомни. Спас ли кого от огня и воды, призрел ли бездомного, накормил ли голодного, избавил ли от темницы невинного.

— Н-н-нет, пожалуй. Я работал и платил налоги.

— Этого достаточно для жизни, — уверенно сказал он, — но этого мало для смерти. За вечный покой надо много платить.

— Что ж, мне целую вечность здесь лежать?

— Вечность — мера, а здесь нет меры, — ответил он терпеливо. — Наступит ночь, придет совесть, и они прогонят тебя.

И я начал вспоминать. Сначала в голову лезла всякая чепуха, затем, будто из тумана, передо мной начали проходить люди и дела, но ни одно из них не годилось в уплату за перевоз. Начинало темнеть. Вот уж и кривое дерево на другом берегу я не различал. А затем и лодка в белесом тумане расплывалась очертаниями. И вдруг я сообразил, и вскочил на ноги и стал нетерпеливо всматриваться поверх воды и вслушиваться, надеясь услышать плеск весел возвращающегося харона. А он медлил и медлил, и томительная тоска обволакивала меня. Я вспомнил, что я убит безвинно. Может быть, это послужит мне правом переезда?

Он позвонил, когда я распиливал доску. Я впустил его и велел снять галоши с правой ноги и левого протеза. Он всегда надевал галоши, когда приезжал в город за продуктами. Ногу он по пьяному делу отморозил, и ему дали протез. Это была непромокаемая морозоустойчивая конструкция, лучше настоящей ноги. Породнились мы в вытрезвителе. Сидим в камере, кукуем. Вдруг он говорит:

— Кореш, вздрогнем?

— Утром тебе вмонтируют квитанцию на полстольника, тогда вздрогнешь.

Он молча заворачивает штанину на протезе, а в протезе потайная дверца, а за ней поллитровка притаилась. Мы до утра беседовали. Он рассказывал про свою семью, которая давно разбежалась и оставила ему несвоего деда, старого белогвардейца. Я рассказывал о любимой дочке, о которой я когда-то мечтал, но так и не осуществил. К утру мы убрали бутылку в протез и разошлись друзьями. Потом он приезжал ко мне и приглашал сажать картошку, а через некоторое время убирать. Ему как инвалиду полагались две борозды земли между колхозными делянками. Там слева выращивали кормовой турнепс, а справа тоже кормовой турнепс. Борозды были длинные. Ляжешь на брюхо, посмотришь вдоль земли, а борозды уходят за горизонт и там пропадают. Каждую осень я ездил к нему, и мы устраивали соревнование. Кто быстрее уберет картошку со своей борозды, тому полагается лишний стакан.

Он прошел на кухню посмотреть, что я делаю.

— Гроб мастеришь? — спросил он.

— Книжную полку. Дочка поступила в институт. Ей книги дадут читать.

— Доска жидкая, — сказал он, — книги упадут дочке на голову, никто замуж не возьмет.

— Возьмут, и не один раз. Она у меня была бы красивая.

— В тебя, что ли?

Я промолчал.

— А ты чего днем дома? Я думал, тебя нет.

— Взял отгул доску распилить. Вечером нельзя. Подо мной живет хроник. Как начнешь тюкать, он снизу палкой садит, волнуется.

— А днем он не волнуется?

— Волнуется. А меня будто дома нет. Будто я на работе.

— Давай, я схожу к нему. Скажу чего-нибудь.

— Не надо, он и так когда-нибудь умрет. Однако жалуется. Я не жалуюсь, когда надо мной соседка всю ночь оловянными пятками бумкает.

— Давай, я поднимусь к ней, скажу чего-нибудь.

— Не надо, она тоже хроник.

— Как хочешь. Ты приезжай ко мне картошку копать.

— Картошку в Россию Петр Великий завез.

— А чего он бананы не завез?

— Не успел. Умер. Их без него вывели.

— Зря. Я бы пригласил тебя бананы собирать.

— Картошка тоже хорошо. Если бы не Петр, что тогда?

Мой друг еще немного посидел со мной, потом отчалил. В субботу утром я поехал на состязание. Мы выкатили из сарая тачку и пошли в дом за мешками. Несвой дед сидел на лавке и зырился.

— Куда вы моего зятя похерили? — заныл он.

— Я твой зять, — спокойно отвечает мой друг. — Я. Тебя, старого хрена, только на одну дочку и хватило, а я твой зять. А дочка твоя...

— Где мой зять? — завопил дед и глаза вылупил.

— Не ори. Сейчас позову. — Мой друг вышел, хлопнул дверью и вошел, улыбаясь. — Здорово, конспиратор хренов!

— Здравствуй, зятек, здравствуй, — запричитал дед. — Куда ты пропал? А то тут один хмырь тобой прикидывался.

— Знаю, — ответил друг. — Я его послал на девять букв. Дед долго думал, пока мы искали мешки, потом спросил:

— Какие девять букв?

— Догадайся, — улыбнулся лукаво мой друг. — Догадаешься, налью тебе пол-стакана и огурец дам укусить.

Мы вышли из дома, я взялся за тачку, и мы покатили на борозды. Кинули жребий и начали. Работаем понемногу, потом я смотрю, а мой друг скидывает штаны.

— Ты чего? — кричу. — Сдурел?

Он не отвечает, скидывает протез, заворачивает штанину, становится на четвереньки да как пошел чесать по борозде — я от удивления чуть челюсть не потерял: ну, рационализатор. А он уж и за горизонтом откликается. А на картофельной борозде его протез, и дверца распахнулась, а там блестит темная бутылка.

Что нового открывает в людях портной, лекарь или возница? Скорее всего, суждение каждого не будет полным, но каждое суждение может быть целостным. Стремление к завершенности отличает не только поэта или философа, и при настойчивом навыке можно по цвету волос или блеску лысины составить исчерпывающее представление о человеке.