Игорь Адамацкий - Созерцатель

Чтобы понимать все о поле, пчеле необходимо познать дюжину цветов этого поля, а чтобы съесть собранный мед, можно ничего не знать о цветах. По крайней мере, медведь так и поступает или, по крайней мере, нам кажется, что медведь ничего не ведает о цветах. В большинстве своих частей мир рассогласован. Когда все его части вновь согласуются между собой, тогда наступит то, что выходит за пределы человеческих возможностей что-либо изменить.

Каждый год в продолжение лета, с весны и до осени, у вокзала располагался с весами и зонтиком на высокой стойке старый утоптанный еврей в войлочных ботах, серой кепке и с очками на внушительном носу. Мерная планка приходилась на уровень его головы, и он все время торчал носом у весов, потому что народу было много. Он принимал пятаки и называл вес. Он делал эту работу старательно и мрачно, как будто был не привокзальным весовщиком, а поваром сатаны. Изо дня в день, с утра до вечера, не поднимая головы.

Мне казалось, что он должен быть философом по отношению к миру и скептиком по отношению к человеку. Потому что если смотреть на мир в масштабах человека, то становится страшно, а если смотреть на человека в масштабах мира, то становится смешно. И я опасался, что он окажется не тем, кем я хотел бы, чтобы он оказался.

Однажды, когда волна народа схлынула, он остался один, поднял голову, наши взгляды встретились, и я подошел.

— Что вы думаете о людях? — спросил я без обиняков. — Перед вами проходит столько народа, что у вас есть что сказать о них.

— Вы так давно наблюдаете за мной, — не тотчас ответил он, — что вам не нужно ни моего вопроса, ни своего ответа.

— И все-таки, если вас не затруднит. Вы взвешиваете...

— Я достаточно опытен, чтобы думать о людях, — сказал он спокойно и неторопливо, — но я недостаточно мудр, чтобы судить их... Все мы на этой земле весовщики. Взвешиваем людей, пользу, достоинства... Одна мера у весовщика, другая у гробовщика, третья у портного, четвертая у лекаря, пятая у брадобрея. И все сомневаются, и ни один не прав. Но настоящая мера у Бога. Это мера души, которой нет веса...

— А что вы скажете обо мне? Ведь вы все время наблюдали, что я за вами наблюдаю.

— Сто пятьдесят фунтов, — был ответ. И он не ошибся.

Общее свойство животных — потребность в игре. Любовь, изобретательство, наука, политика, война — вот области приложения игры. Правила одной игры редко могут быть полностью приложимы к результатам другой.

Когда власть на острове захватила олигархия, было объявлено военное положение, затем принята худосочная конституция, закрыты все газеты, кроме двух правых, не печатавших ничего помимо поздравлений главе нового старого режима по случаю наград, которыми президент осыпал себя и своих сторонников; когда свободные порты были закрыты, и все население нашло себя заключенным, и вместо судов присяжных были введены триумвираты, избираемые той же олигархией и облачаемые в цивильное платье из-за остаточного стыда перед мировым общественным мнением; когда интеллигенция — гвардия культуры — быстро выучилась лицемерить, если нельзя было молчать, и молчать, если не было повода лицемерить; когда о демократии стало неприличным говорить, как о слабоумии близких родственников; когда интеллектуальный и промышленный потенциал страны был направлен на подготовку к войне; когда самый воздух, казалось, был насыщен запахами тлена и скуки, — я занимался разгадкой мифологических истоков фольклора индейского племени кечуа.

Социальная жизнь мало интересовала меня, и к подобному интересу не находилось серьезных побудительных причин, — ни одна из войн не коснулась состояния нашей семьи, мы по-прежнему жили в своем доме периода колонизации, и при доме был сад, отделенный от улицы высокой каменной стеной, и по-прежнему в доме была лучшая библиотека и превосходные вина, и все так же divina humanoria [137] божественная гуманитория (лат.) составляла мой мир, куда не было доступа бедности, бесправию и революциям, какой бы цвет эти революции ни принимали.

Но когда арестовали моего друга по подозрению в антиправительственной деятельности, мой мир, такой обширно спокойный, был поколеблен. Разумеется, обвинение моего друга представлялось бредовым, поскольку никакого «правительства» на острове не существовало, а всем заправляла банда олигархов, каждый из которых был Homo ferus [138] человек дикий (лат.) , и никакой «деятельности» — последовательной цепи деяний — также не было, поскольку обвиняемый всего-навсего организовывал для университетской молодежи философские семинары по проблемам добра и зла в культуре шестнадцатого века. И в то же время арест моего друга был вполне закономерен по двум обстоятельствам: как болезнь целится в жизненно важные органы — сердце, печень, почки, мозг, — так и диктатура, власть силы, не ограничивается идеологическим насморком, а стремится поразить лучших людей времени; второе обстоятельство закономерности этого ареста заключалось в том, что, как говорил Жозеф Ренан, миром правят узкие мысли и, добавлю, осуществляют это правление узкие люди, а первый и наиболее существенный признак узости — нет терпимость.

Я ничем не мог ему помочь. Все эти высокопоставленные выскочки весьма недоверчивы к аристократии, к тому же, говоря откровенно, мне не особенно хотелось отвлекаться от занятий мифологией кечуа.

Однако я передал другу в тюрьму письмо с выражением сердечной привязанности и молчаливой духовной поддержки.

В день суда я брился и одевался с особой тщательностью. Мне предстояло быть зрителем судебной игры со всей ее пышностью и театральными страстями. Простая публика не допускалась на эту игру, и это, на мой взгляд, справедливо: государство не должно обнажать преступления против себя — порядочный человек не станет хвастать нанесенными ему побоями, это граничит с эксгибиционизмом. Я заранее заручился разрешением одного из полицейских чинов присутствовать на суде в качестве «двоюродного брата жены обвиняемого».

Перед зданием суда стояла молчаливая и приподнято оживленная толпа друзей обвиняемого и сочувствующих. Некоторых из них я знал. Это были милые люди, но никому из них не приходилось сталкиваться с равнодушной силой закона. Единственное оружие, каким владели они — сочувствующие — это логика здравого смысла, и она оказывалась трогательно бесполезной в статусе диктатуры. Все равно что со шпагой идти против картечи. Личный героизм проявляет себя в условиях единственности и неповторимости человеческого бытия, но не там, где действуют законы больших чисел. Поэтому у начальников статистических департаментов нет чувства юмора.

В данном случае обвиняемый был, по-видимому, обречен. Его ум и культура — именно потому, что он оказался жертвой — должны были испытать поражение в данное время и в данной ситуации. Он человек другой игры. Потом, в перспективе, и в этом я не сомневался, он станет национальным героем, как уже случалось в нашей истории, но не сегодня.