Игорь Адамацкий - Созерцатель

Нет, он не был справедлив по отношению к своим домашним животным, если они у него были, и потому любые его высказывания о справедливости не могут рассматриваться в качестве реально существующих, и потому они неподсудны. Осуждение подсудимого не является правомерным по следующим причинам: в основе моральной традиции страны лежит идея мученичества ради мученичества ради идеи страны. Поэтому мы чтим более остальных не тех, кто жил ради идеи, а тех, кто умер ради нее. Вот почему смерть оказывается для нас более значимой, чем жизнь, что унизительно по отношению к смерти и несправедливо по отношению к жизни. Конечно, смерть является доказательством жизни, но поголовная смерть не является доказательством жизни, потому что некому будет доказывать. Осуждение подсудимого, его мученичество могут вызвать подражание, и это будет не торжеством идеи, а ее компрометацией. Подозревая подсудимого, закон оскорбляет его. Обвинив его, закон окажет ему много чести. Закон не может лишить его жизни — этого не позволяет состав преступления. Закон не может заключить его в тюрьму — это докажет правоту его сомнений относительно закона. Закон не может выслать его за пределы страны — это усилит аргументы наших врагов. И чтобы доказать свою широту и чистоту идеи и права, закон должен vice versa [139] наоборот (лат.) пренебречь преступником и его деяниями. Нельзя позволить подсудимому есть хлеб славы обвинения в поте лица закона. Поскольку если сто рыжих кроликов никогда не станут рыжей кобылой, так и тысяча слов подсудимого никогда не станут преступлением. Aedepol [140] право же, клянусь (лат.) .

Мы часто вторгаемся со своими правилами, как советник юстиции, в чужие игры, и в этом случае равнодушие к результату уравнивается любопытством к процессу игры.

Подсудимый не заплатил ни сентаво судебных издержек. Все расходы судья поделил поровну между советником юстиции и мной. Чтобы откупиться от идолов — fori, specus, theatri, tribus [141] площади, пещеры, театра, племени (лат.) — мне пришлось, как я и обещал, пожертвовать рыжей кобылой. В тот же день она стояла в другой конюшне.

Фанатики справедливости часто плохо выглядят, и я видел лицо советника юстиции, когда судья объявил свое absolvo [142] не виновен (лат.) . Именно в этот момент я внутренним просветлением открыл долго мучившую меня загадку одного из мифов кечуа.

Его благословили, и он, воздев пегую бороденку, заквохал стихами. О любви человека к мужчине. В лучших традициях. Слушатели внимали. У окна покачивали головами неопознанные тени Бодлера, Верлена, Бумсарака. Их так называемые лица были сумрачны. Поэт пел про даму с короткими ногтями. На пресловутых словах пауза томилась неверием попасть в точную рифму.

Слушатели чмокали, а женщины жмурились. Всем было щекотно. Поэт входил в раж и наполнялся энергией левитации. Его глаза полуобморочно прикрыты, а тощие ляжки в такт ерзают по стулу.

Это было похоже на чудо. Он работал попеременно то правой, то левой половиной мозга. Лишенные мускулов верхние конечности теребили замусоленный лист бумаги. Когда отключалась левая половина мозга, стихи обретали отсвет остывающего пожарища, когда не работала правая — поэт веселел, и звуки и слова начинали хороводить, выстукивая дробный ритм, а лицо от сдерживаемого смеха серьезнело.

Через полчаса он перешел на разговорную прозу и оказался простым, наивным и славным малым. Среди присутствующих не было механика, и потому в чтении проскальзывала заминка, и тогда вместо художественных образов шел сплошной упаковочный материал, и голос менялся, становясь гнусно-лукавым. И это было еще прелестнее.

Птицы — бывшие люди. Человек, умирая, превращается в птицу сообразно характеру предшествующей жизни и в соответствии с установленным природой порядком. Тот, кто был одинок и властен, становится орлом, коршуном или соколом. Мыслители и философы делаются совами и филинами. А тот, кто и в человеческом обличье был в тюрьме, оказывается в клетке, будучи в птичьих перьях.

И когда мне рассказали о личности и судьбе известного в прошлом мошенника и вора, я почти не сомневался, что бывший он — это мой нынешний ручной скворец. У него была своя клетка, и такая просторная, что и попугай позавидовал бы, и эта клетка никогда не закрывалась, и скворец свободно перемещался по квартире.

Разумеется, я никак не дал ему понять, что разгадал его прежние занятия, но решил повнимательнее понаблюдать за ним, и вскоре мои подозрения стали уверенностью. Скворец был нагл, развязен, склонен к непреодолимому воровству и утаиванию различных предметов. Но он не отлучался из дома, и потому все им спрятанное обнаруживалось. Я находил свои наручные часы в сахарнице, а трубку — в помойном ведре. Телефонные счета я видел плавающими в ванной, а губную помаду жены — в своем ботинке. Когда я находил эти вещи и стыдил скворца, он опрометью влетал в клетку, нервно бегал по жердочке и кричал:

— Ах, Боже мой, Боже мой, как же это получилось!

Я понял, что оставлять драгоценности на виду в доступных местах — значит провоцировать скворца, что было бы недостойно для меня и простительно для него. Поэтому я запирал драгоценности жены в письменное бюро, а ключ вкладывал в корешок переплета Каллимаховой энциклопедии. Правда, на письменном бюро лежала табакерка тонкого гофрированного золота, но я то и дело пользовался ею, и к тому же она была тяжела для скворца. Я привык видеть табакерку на столе и не собирался менять привычки.

Но когда исчез ключ от бюро, я не на шутку рассердился. Мне пришлось ломать замок. Драгоценности были на месте, но это не успокоило, я не верил птице. Открыл окно и сказал:

— Вор! Ты недостоин доверия порядочных людей. Уходи. Но скворец влетел в клетку и запричитал:

— Боже мой, как же это получилось!

Я перепрятал драгоценности в платяной шкаф и перестал общаться с птицей. И скворец перестал пересказывать мне анекдоты, услышанные по радио. Окно оставалось открытым, и я полагал, что скворец не выдержит войны нервов и уйдет.

В один из дней, когда я поздно вернулся домой, я увидел, что скворец улетел. Украденный им ключ от бюро лежал на столе, но табакерки не было. Он исхитрился сбросить ее на пол, так что отлетела крышка, и эту крышку он унес.

Правда, недели через две я обнаружил крышку табакерки под шкафом, но это не меняло дела. Мошенник, поняв, что ему не реализовать украденное и что он может попасться с ворованным, мог в мое отсутствие внести украденное обратно. Или он понял, что дурные наклонности поддаются исправлению собственной доброй волей. Я надеюсь, что так оно и есть.