Игорь Адамацкий - Созерцатель

Признаюсь, что единственным чувством, влекущим меня на суд, было не негодование из-за несправедливости, а любопытство. Любопытство сродни равнодушию, и потому эти два качества неистребимы, как две стороны одной монеты, имя которой — человек. Именно этой монетой общество платит закону за его работу.

Я прошел в первый ряд и сел. Сначала ввели подсудимого, затем появился судебный триумвират. Подсудимый выглядел бледным, но спокойным, а гвардейцы — что за нелепые формы на них! Несомненно, армия, одевающая своих солдат столь дурно, не может быть победительницей.

Мы встретились взглядом с моим другом, и в его взгляде была насмешка.

Когда свое место занял прокурор, им оказался мой бывший сокурсник по университету. В студенческие годы этот человек был довольно неприглядной личностью. Он не умел красиво повязывать галстук, и обшлага его рубашки были вечно обтрепаны. Впоследствии я потерял из виду этого идальго — мы происходили из разных культурных галактик, — но мне рассказывали, что он занялся политикой и преуспел в карьере, что не удивительно при его низком происхождении и духовной ущербности. А теперь он поднялся на кафедру в блистательном мундире действительного советника юстиции, но по тому, как он поворачивал жирное обрюзгшее лицо, я понял, что он по-прежнему духовно неряшлив и душевно нечистоплотен. К тому же его галстук был дурно повязан. Это меня порадовало: такой человек не может быть истинным обвинителем, только палачом.

После предварительных вопросов к подсудимому об имени, возрасте, роде занятий, судья, которого я знал как страстного любителя лошадей и скачек, спросил, по-прежнему ли подсудимый отказывается от адвоката. Подсудимый ответил, что не отказывается и неожиданно в качестве адвоката назвал меня.

Судья потребовал мой пропуск и спросил, присутствую ли я как друг или как родственник. Несколько мгновений я размышлял. Если я назовусь другом, то могу быть обвинен в «умышленном проникновении в государственную тайну», если назовусь родственником, то, в случае доказанности обвинения, могу быть обвинен в «соучастии в преступлении». С другой стороны, друг по закону может быть защитником, но не обвинителем. В первом случае был некоторый риск, но во втором — шанс на успех. И я занял место адвоката в десяти шагах от прокурора. Когда я произносил слова присяги, прокурор рассматривал меня, сравнивая, возможно, с тем мной, какого знал прежде. У прокурора было странное выражение лица: за злобным удовлетворением проглядывала растерянность — он был уверен в своем торжестве, оно обеспечивалось диктатурой олигархии, и в то же время он ощущал слабость, нерв неправоты.

Прокурор говорил долго и временами вдохновенно, привлекая историю страны для морального авторитета обвинения, делая частые отступления, моделируя варианты причиненного подсудимым вреда. Под конец этой долгой филиппики стало скучно и самому прокурору, уверенному в успехе, и подсудимому, который молчал, и судье, который устал, и его помощникам, и мне, которому с самого начала было ясно, что обвинение почти неодолимо из-за его бредовости.

Всякое слово — пропаганда. Молчание о слове или умолчание в слове — тоже пропаганда, только негативная: отрицается утверждение. Добром может быть что угодно, даже смерть, если она избавляет от страданий. Равно как и злом может быть что угодно, даже смерть, если она преждевременна. Все уравнивается — и красочная речь советника юстиции, и молчание подсудимого. Абстрактного добра не существует, и потому от пропаганды того, что не существует, нельзя ожидать каких-либо результатов. И потому нельзя осуждать за отсутствующие результаты причины несуществующей. Государство, существующее в соответствии с конституцией, именно и не может существовать в соответствии с конституцией, так как конституция исходит из принципа равенства, который сам по себе не может существовать из-за неравномерности развития всего живого. Подсудимый, выступающий против неравномерности и, следовательно, против неравноправности в обществе, как раз защищал тот принцип равенства, который суть пустой вымысел, символ несуществующего, и ни одна операция подсудимого с принципом равенства не может быть преступной, так как не имеет никакого результата в реальности. Не станем же мы судить мою конюшню за то, что именно там, а не в другой конюшне стоит моя рыжая кобыла, выигравшая три раза подряд национальные скачки. Отрицательные высказывания подсудимого о правительстве в целом и об отдельных государственных людях, воплощающих собой лицо и мудрость страны, не могут быть признаны преступными, потому что подсудимый, будучи человеком, ограниченным уровнем своего культурного развития — как бы этот уровень ни был высок — не способен охватить всего явления, которое включает множество других явлений, включая и такое сложное явление, как сам подсудимый. Равно как и такая сложная структура, как «правительство», не может осуждать такую простую структуру, как человек. Равно как и подсудимый никакими суждениями не мог нанести вреда правительству. Простое не может повредить сложному, иначе сложное должно осудить само себя. Когда простая пуля пронзает тело человека, всегда виноват человек, поставивший себя в ситуацию момента, более простого, чем движение пули. Авторитет истории, на который ссылается советник юстиции, не является авторитетом по отношению к актуальности, поскольку сложное не является авторитетом для простого. Колесница не является авторитетом по отношению к спице колеса, но совокупность авторитетов спиц составляет авторитет колесницы. Люди, против которых говорил подсудимый, являются воплощением идеи государства, но реальный подсудимый не мог поколебать идею нашего государства именно в силу ее идеальности. Так камнепад на перевале не вредит идее «горы», но, напротив, подчеркивает эту идею, оттеняет ее. Более того, гора нуждается в камнепадах, ибо именно с их помощью она реализует себя как гора. Поэтому любые критики идеи — это та старая кожа, которая, сползая, делает идею ярче и привлекательней. Мы очищаем наши старые драгоценности едкими веществами. Так и такие люди, как подсудимый, действуют всегда на пользу и благо, поскольку раскрывают перед нами могущество страны, блеск и справедливость ее конституции. Отсутствие таких людей, как подсудимый, должно рассматриваться как симптом серьезного неблагополучия, поскольку иначе мы утратим перспективу и ощущение движения. Деятельность подсудимого, его тайные собрания были всего лишь уловкой обратить внимание абсолютной идеи равенства на частные проявления неравенства. Это та дискретность, о которой говорил еще Зенон. Равенство является неравенством по отношению к своим проявлениям, к своим дискретным моментам, каждый из которых является неравноправным. Подсудимый критиковал правительство за принцип неравенства, реализуемый в пределах общего равенства, каким пределом является конституция, но разве сам подсудимый был всегда справедлив по отношению, скажем, к своим домашним животным, если они у него были?