Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Не морочьте мне голову! — резко остановил профессор. — В доме есть подвал? Его следует осмотреть.

— Вот что, профессор, — сказал я твердо. — У меня, конечно, есть подвал. Но осматривать его вы не будете. Только по предписанию прокурора.

— Будет! — ударил Ружич по колену и встал. Его колено скрипнуло. — Ордер на обыск будет! И тогда я вернусь! Но берегитесь!

— Примите, дорогой профессор, заверения в совершеннейшем моем к вам почтении и преданности, — проводил я его до дверей и постоял, прислушиваясь к удаляющимся тяжелым шагам.

Дальнейшее было делом минут. Я отодвинул массивный диван, поднял крышку подвала, развернул шнур переносной электролампочки и спустился вниз. Подвал был глубокий, в нем можно ходить не сгибаясь. Тут же у лесенки стоял специально приспособленный рюкзак, напоминающий туристский, а в рюкзаке — ящик с отверстиями, чтобы черно-белые не задохнулись при перевозке. Я развязал рюкзак, открыл крышку ящика и тихонько просвистел условленную мелодию из «Кармен». Что тут началось! Они прыгали в ящик, отталкивая друг друга и мелодично повизгивая от восторга.

Я выволок рюкзак наверх, закрыл подвал, поставил на место диван. Вскоре одетый так, что меня трудно было отличить от туриста, я отправился на вокзал. По пути сделал несколько ложных проходов сквозными дворами, раза четыре сменил транспорт, чтобы сбить со следа, если они пустили за мной сыщика.

Карту провинции я знал наизусть, и мне не составляло труда отыскать для спасаемых черно-белых один из немногих тихих спокойных уголков, еще не обезображенных цивилизацией.

Я вернулся домой поздно, безмерно усталый, но столь же счастливый. Во сне я увидел Ружича. Он топал ногами и угрожал судебным преследованием. В ответ я показывал ему кукиш. Я знал, что проснусь и примусь за старое. И я смеялся во сне, потому что кто-то должен быть одержим иначе, чем все остальные.

Страшно, когда умирают дети. Лицо женщины, пришедшей отпеть младенца, не имело подробностей, все оно было горе источающее. Увидев это лицо, я долгое время был безутешен: душа младенца, не научившись пользоваться бессмертием, обречена скитаться среди людей бестелесным укором, либо предназначено ей воплотиться в птицу или ветку.

Однажды в начале лета на газоне у автобусной остановки я заметил крохотную веточку с двумя нежными, резко зелеными лепестками. Это была яблонька, и я тотчас догадался о душе того неизвестного мне младенца, тут же руками я выкопал ветку и вместе с землей завернул в носовой платок.

Растущей душе тесно в стенах, и я посадил ветку возле дома на открытом месте и для безопасности расположил вокруг кусты шиповника.

В жаркие дни я поливал землю питательной водой, в холодные ночи закрывал ветку бумажным колпаком.

Яблонька росла. Вскоре она выпустила еще два листочка, затем сразу пять. Душа должна возрастать в уходе и безвестности, поэтому я никому не говорил о яблоньке и оберегал от неприятностей. Бродячие коты и собаки перестали появляться возле дома, потому что всякий раз я выбегал с палкой, и мерзкие твари, поджимая хвосты, уносились прочь.

Подползла осень, затем жестокая зима, и с ней многие беспокойства. Но мы выстояли. К началу лета яблонька стала крепким подростком.

Когда я подходил к дереву, оно трепетало листьями. Да и я волновался. В солнечную погоду я выносил плетеное кресло, садился рядом с деревом, раскрывал книгу и делал вид, будто читаю. На самом деле я беззвучно разговаривал с воплощенной душой.

Дерево ведало внекосмические ответы, я же был искушен в житейских вопросах. Я не ждал яблок, мне вполне хватало бесед о том, как научиться бессмертию.

Когда психический облик человека завершается, то есть когда он обойдет, измерит царство внутренних представлений, образов, насмотрится вдоволь на кривые зеркала гордости, в которых сам он выглядит много интереснее, чем в глазах людей, тогда откроет бездонную истину: жизнь скучна.

Кончено, я знал это раньше, но знание было вроде унылого ветра, бродящего в стороне, на краю земли. А теперь жизнь представилась скучной мне самому. Не страшной, не ужасающей, а именно скучной, и никакой иной.

«Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, всё — суета и томление духа».

И, странное дело, от этой мысли стало легче. Действительно, трудно бороться с насилием, голодом, перенаселенностью, задымленностью, эпидемиями, детской смертностью, алкоголизмом, терроризмом, наркоманией, революциями, диктатурами и прочим. Трудно из-за множественности проблем.

«Труд глупого утомляет его, потому что не знает даже дороги в город».

Легче бороться со скукой, поскольку именно она первопричина всего. От скуки совершают открытия, начинают путешествия, задумывают заговоры, исполняют приговоры, впадают в любовь, сочиняют стихи. От скуки убивают других и себя, вползают в алкоголизм и так далее. Именно скука — истинный двигатель прогресса во все времена. Никакие экономические закономерности, демографические константы или исторические детерминанты не играют такой роли в прогрессе, как скука.

Теперь, когда я вижу на экране телевизора политического деятеля, который кривляется в потугах завоевать любовь народа, или звезду эстрады, потеющую усилиями расшевелить придурковатую публику, или автогонщика, выделывающего смертельные виражи, я понимаю, что ими движет не честолюбие, не любовь, не жажда риска или наживы. Всем и всеми движет скука, — и теми, кто пытается ее преодолеть, и теми, кто ей поддается. С нею борются, и в этом — заблуждение. Когда скука будет побеждена, тогда наступит конец. Именно по этой причине нельзя изгонять скуку из человеческого общежития. Если вспомнить историю, то мы обнаружим, что самые глубокие научные открытия, самые яркие духовные просветления происходили в те эпохи, когда жить было скучно. Общечеловеческий фонд скуки не должен быть исчерпан до конца. Иначе всем нам придется изобретать скуку как вид развлечения, чтобы избавиться от развлечения как способа избавиться от скуки.

Он из тех, на кого жизнь наседает не переставая, пока не загонит в гроб. И когда это случилось, он был таким коротким, тонким и узким, что меня удивили его размеры. Тридцать на сорок на шестьдесят.

Можно было воспользоваться обыкновенным чемоданом. Что я и сделал. Потому что оказался единственным близким ему существом. Остальные были родственниками. А это еще хуже.

Он был верующим, и потому я с чемоданом явился в церковь.

— Что это? — спросил священник. Я открыл чемодан и показал.

— Вы уверены, что он был истинно верующим? — спросил священник, и глаза его блеснули.

— Нет, — ответил я, закрывая крышку и защелкивая замок. — В этом я не уверен. Возможно, у него кто-то был из старообрядцев.