Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Пригляделись. У всех нас рыла одним пятаком.

— Спасибо, ребята. Я вас буду уважать.

— И мы тебя уважаем. Махаешься круто и плаваешь классно. Зря ты в университет пошел. Это у тебя книги по-каковски?

— На латинском.

— Скажи что-нибудь по-ихнему.

— Радости часто бывают началом нашей печали.

— Во здорово, — восхитился младший. — Даже я понимаю. Это когда пьешь за столом, а блюешь в вытрезвиловке. Еще что-нибудь.

— Счастлив, кто мог постигнуть причины событий.

— Бодает! Наизусть шпарит!

— Хорошие вы ребята, — сказал я, — надо бы чего-нибудь выпить.

— В нашем магазине обед.

— А мотоцикл где?

— На улице внизу.

— Тогда поехали, поищем в другом месте.

— А нога? — спросил старший.

— Доберемся. Сяду боком, а ты правь посередке, чтобы я столбы на сбивал.

— Поезжайте, — сказал младший, — а я полежу, почитаю. У тебя есть про любовь? Очень меня это интересует.

— Дура, — сказал старший, — тебе уже умственное пора читать.

Я взял костыль и вприпрыжку стал спускаться по лестнице за близнецом. У него была крепкая шея, на нее падали длинные вьющиеся волосы. Жаль, что их остригут.

На улице было ветрено и пыльно. Возле парадного у стены грелась на последнем солнце бабка с первого этажа.

— Куда ты, поломатый! — завопила она, увидев, что я забираюсь на мотоцикл. — Расшибетесь, идолы! Ишь, чего надумали с тарахтелкой! Вот я околотошному скажу! Он мотоцикл-те отберет! Окаянные!

Я обнял близнеца за талию, мы лихо обогнули дом, подкатили к шоссе и остановились, пропуская вереницу грузовиков, везущих в город кирпич.

— Ветерок-то? — сказал старший. — Чуешь? Сейчас самый клёв.

— Да, ветер в порядке. Северо-западный. Рыба дуреет от него.

— Хочешь, — сказал старший, — на этих днях сходим на моторке на Ладогу? У меня есть хитрые блёсны. Рыба с ходу берет. Я тебе их оставлю.

— Обязательно сходим. Жалко, что вы уходите, — сказал я. — Из всех, с кем начинали расти, никого не осталось. Один я.

— Это пройдет, — сказал старший, — об этом лучше не думать. Гнилые мысли надо давить в зародыше. Начнешь думать и не остановишься.

Всё это происходило давно, когда ветер бывал гораздо сильнее, как всё, что относится к прежним временам, но зато до города ходила не электричка, а паровик. Он с натугой тащил старые вагоны. Зимой они не отапливались, на окнах намерзал слой льда в палец толщиной, и самым теплым местом была верхняя полка, где скапливались запахи сырой шерсти, пота и табачного дыма, и можно забраться на верхнюю полку и, не закрывая глаз, потому что вагон освещался одной лампочкой, лежать в полутьме, думать про что-нибудь и верить, что жизнь еще никогда не кончится.

Однажды в разгар детства, когда небо полыхало синим пламенем, я брел босиком по дну холодного лесного ручья в глубь ускользающей таинственной темноты. Мир жил волшебен: солнце протискивалось сквозь кроны дерев с трудом и внезапно, и счастливо. Лучи падали прямо вниз, и плоские камни на дне ручья загорались живым серебром. Иногда ветви нависали низко, и мне приходилось пригибаться на корточки. Неожиданно деревья расступились, и я увидел поляну, а дальше ручей вновь проскальзывал в ворота накренившихся стволов. На поляне сидел старик и смотрел на воду.

— Что ты тут делаешь? — спросил я, останавливаясь. Я поднял окоченевшую ногу и прижал ступню к теплой ляжке. Старик посмотрел на деревянную саблю у меня на боку. Не знаю, за кого он меня принял.

— Я потерял себя и хочу найти.

— Хо! — сказал я, опуская ногу и поднимая другую, чтобы отогреть. — Сидя ничего не найдешь. А я разбойник и ищу заколдованное сокровище.

— Значит, мы делаем одно дело.

— Глупости, — ответил я и пошлепал дальше. Прежде чем нырнуть под ветви, я оглянулся. Старик смотрел на меня.

— Когда найдешь, возвращайся, чтобы рассказать.

С тех пор я иду. Я ушел так далеко, что забыл дорогу назад.

В одной местности после землетрясения открылся в горах чудесный источник: кто пил из него, обращался в музыканта, поэта или художника. И поколения жителей, сменяясь на пути времени, становились более впечатлительными, утонченными и слабыми. И хотя окрестности покрылись скульптурами, а на дорогах и в пещерах трепетали возвышенные стихи и укачливые мелодии, жизнь, пресыщенная наслаждением, выцветала и люди тускнели.

И однажды в пасмурный день из-за тридевяти земель приехал трехголовый дракон и улегся у источника, не позволяя никому приблизиться. Жители пытались усовестить злодея, но он плевал в них огненной слюной. Хотели напасть на сонного, но бдительные драконовы головы отдыхали по очереди и были начеку. Предлагали негодяю в жертву самых красивых и невинных девушек, а он смеялся, что от невинности одолевает зевота, а от красоты пучит брюхо. Погоревали и смирились. Год за годом угасали искусства, а за ними ремесла. Волнующие мелодии сменились раздражающими маршами. Художники стали преуспевающими оформителями драконовых мифов, музыканты переоделись в беспредметников, а поэты-авангардисты ушли в сторожа.

Когда я повзрослел, то понял, что эта провинция — именно тот мир, какого я заслуживаю. Об угаснувших блистательных временах я узнавал от стариков, еще помнивших вкус вдохновения и не успевших впасть в необратимость идиотизма. Я женился и родил сына. Мальчик подрастал и умнел. И мне стало скучно. Надоели сетования на дракона, утомила бездарность вещей и слов.

Во вторник вечером я напомнил жене:

— Завтра иду драться с драконом.

— До тебя туда ходили двадцать семь, — усомнилась она, — и следа от них не осталось. Одного только и нашли в соседнем уезде. Оказалось, от алиментов сбежал. Все мужики одинаковы на подвиги.

— Если решил, значит пойду.

— Иди, — ответила она равнодушно, — герой кверху дырой. Дракон тебя прихлопнет и не заметит.

Утром я поцеловал спящего сына, потрепал по щеке сопящую жену и пошел в горы, опираясь на суковатую дубину.

Дракон не походил на свои бесчисленные изображения. Был он потертый, запыленный, усталый от борьбы с молью. Его легендарные головы были больны. Левая страдала воспалением тройничного нерва, правая — с катарактой, и серединная мелко тряслась.

— Биться пришел? — спросил дракон.

— Да, — ответил я твердо. — Прости, но иного выхода нет. Ты всем надоел, а я хочу умереть героем.

— Молодец! — похвалил дракон и вздохнул. — Incende quod adorasti [135] сожги, чему поклонялся (лат.) . Но ты не сумеешь одолеть моей тайны.