Игорь Адамацкий - Созерцатель

После пятого сборника правительство присвоило мне звание народного поэта. К народу это не имело отношения, поскольку народ меня не читал, но такова традиция. Через год я получил второе такое же звание, и распорядился, чтобы садовник расчистил место в саду и разбил большой газон на месте, где предстояло стоять моему бронзовому бюсту.

Между талантом и бездарностью нет заметной разницы. Гений здесь ни при чем, гений не обладает позитивной доказательностью, он основан на чистой вере, которая не нуждается в анализе. Всех нас, художников, рано или поздно забывают. Круг помнящих нас сужается и сужается, пока не становится одинокой точкой. И эта точка — мы сами, но мы в это время — далеко-далеко. А бронза при надлежащем уходе держится долго.

Мои стихи мало кто понимает и еще меньшее число людей их читает. Каждый занимается тем, что у него получается. Но к литературным критикам я отношусь враждебно. Никогда с ними не раскланиваюсь ни на улице, ни в литературных салонах. Мне кажется, что критиков гораздо больше, чем это может себе позволить система социального страхования. Поэтому я дал указание садовнику никого не подпускать к моему бронзовому бюсту. Я опасаюсь, что среди зрителей может случиться критик, и лицо памятника исказится брезгливой гримасой. Я всем доволен, и это самое убедительное свойство моего творчества.

Известно, что язык дан для того, чтобы скрывать отсутствие мыслей. Это не означает, что в мычании коровы больше смысла, чем в многословной речи политического проповедника. Тем не менее, общаясь в детстве с нашей коровой, я распознавал в ее муканьи множество содержаний. Одно «муу» предполагало, что животное хочет пить, и я вел ее к ручью, другое «муу» заявляло, что ей не нравится эта трава, и мы перемещались на край луга, третье «муу» утверждало, что корове скучно, и мы беседовали. Имени ее я не помню.

В шестой голодный год корову пришлось съесть, но это другая история, потому что в седьмой год мы жили воспоминанием о молоке. Те проголодные времена от нас ушли к другим, но и сегодня я верю словам о хлебе лишь тогда, когда на тарелке лежит кусок мяса.

Никто не упрекнет нас, что мы мало говорим. Равно, как никто не упрекнет нас, что мы много думаем. Энергия, потраченная на первое, восполняется тем, что получено от второго. Иначе ветер, который мы производим, не сдвинет даже бумажного кораблика. А между тем плыть нужно.

Мысли — подводные камни нашего глубинного течения. Там водится крупная сильная рыба, но купаться опасно. При отсутствии камней поверхность покрывается ряской, и под густым небом разносится восторженное кваканье.

Вода слов иногда уносит далеко, где и не ожидаешь оказаться. Она обтекает камни, но при большом напоре может их передвигать.

Мысли вызывают уважение, но мешают плыть. Бумажному кораблику приходится преодолевать повороты, взлеты, падения. И только благосклонность судьбы и горестный опыт капитана позволяют справиться с бешеной гоньбой за ничем.

Корова, имени которой не помню, любила молчать. Когда я отрывался от книги и поднимал голову, корова внимательно смотрела на меня влажными карими глазами. Поход армии Спартака едва ли волновал ее. Но она смотрела на меня и вслушивалась в бормотанье ручья на камнях. Под пульсирующей водой в осколках солнечных отражений пестрые камни были льдисто чисты, как первые надежды, которым никогда не суждено сбыться.

Симмий — фиванец, доставивший двадцать мин денег для подкупа доносчиков и оплаты освобождения Сократа из афинской тюрьмы, пополудни двадцать шестого дня заключения учителя долго беседовал с ним.

Сократ, убедивший себя, Критона, остальных друзей и учеников, а также булевтов и с ними молчаливое благонамеренное большинство афинян, что ему, Сократу, разумнее дождаться корабля с Делоса и затем выпить праздничную чашу истинного освобождения, нежели бежать под покровом тайны и тем обречь свои вопрошания и свое имя в себе, и в детях, и в учениках на бесславное подозрение, что Сократ, оказывается, был не один, а в одном два Сократа, один из которых пытался найти истину, а другой пытается ее сокрыть, — Сократ был настроен насмешливо и спокойно.

Симмий, утром купивший у архонта за семьдесят шесть драхм возможность тайно посетить тюрьму, был, напротив, разгорячен. Ему, полному сил и надежд, казалось, что слова учителя о добре и зле, о мужестве и страхе, о жизни и смерти, о человеке и полисе, о душе и законе для нее, о демократии и тирании, слова эти, казалось, теперь не принадлежали Сократу нынешнему, ожидающему прибытия «Делиоса», а принадлежали какому-то другому Сократу в прошлом, и этот Сократ не принадлежал никому, ни себе, ни другим.

— Добрый Симмий, неужели ты думаешь, что в одном Сократе прячутся два разных человека, и ни один не решается показаться на свет? И почему два, а не три и не больше? И как они не рассорятся в общем старом теле, которое и для одной-то души непригодно? А если в одном боге содержатся два, то какому из них следовать? Тому ли, кто ведет к невидимому, или тому, кто ведет к видимому? А разве жизнь и смерть не едины? Ты можешь подумать об одном, не подумав о другом? И когда мы говорим о древних поэтах или героях, то разве мы не подразумеваем, что вот, они были, а теперь их нет? Так и ты, Симмий, можешь сказать себе, что вот, я вижу живого Сократа, а через четыре дня увижу мертвого. И какой из них более убедителен?

— Это так, мой Сократ, — отвечал фиванец, — но ты приговорен умереть по мнению большинства, и в этом все дело. Но помню, ты сам говорил как-то, что мнение большинства умирает в законе, и потому закон — это мертвое мнение. И разве это не трагедия — умирать живому по воле мертвого?

— Согласен, Симмий, но верно и другое: закон живет во мнении живущих. Так что я умираю по воле живых, чтобы стать затем вновь живым во мнении других живущих. Я не могу нарушить волю бога, приговор природы явлений, не могу прервать цепь чередований.

— Сократ! — воскликнул Симмий. — Гибель богов, гибель героев и гибель людей — это зло. Неужели ты хочешь способствовать злу?

— Это разные гибели, — отвечал Сократ, — и это одна гибель — гибель живого.

— Это трагедия...

— Что такое трагедия, Симмий? Разве трагедия — это не облаченная комедия? И разве комедия — не разоблаченная трагедия?

— Смерть Сократа — это смерть Сократа, — заметил Симмий и услышал в ответ:

— И ничего более того. Она всего лишь продолжение жизни. Если ты возражаешь, скажи.

— Но ты, Сократ, сам говорил, что когда сталкивается государство и гражданин, тогда гибнет истина и тогда государство становится слабее, а человек беднее.

— Я говорил противоположное, — согласился Сократ, — я говорил, что от гибели истины человек становится слабее, а государство беднее. Потому что человек силен богатством государства, а государство богато силой своих граждан. Не ты ли сам соглашался, Симмий, что совершенство — это соединение того и другого? Красоты и пользы, духовного и телесного.