Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Нет, — мягко и решительно произнес доктор. — Синдром предельного истощения не дремлет. Он только и ждет, когда вы переступите границу гармонической согласованности, чтобы тут же прорвать оборону. Нет, мы с вами не только не станем превышать дозу, но и постепенно начнем снижать ее. Уж вы поверьте мне, съевшему собаку на изучении человеческих слабостей...

— Что ж, — вздохнул Александр Вениаминович, поднимаясь с кресла, — будем работать еще больше.... А кстати, доктор, если бы мы нашли носителя крови с подлинным вирусом Фрайберга, возможно ли было бы использовать эту кровь для вливаний против дебилизма?

— Почему нет? Разумеется, на основе этого материала возможно создание препарата.

— А чему вы улыбаетесь, доктор?

— Да так, своим мыслям, Александр Вениаминович.

— Знаю, знаю: вы думаете, вот, дескать, лидер умирающей коммунистической партии все еще дергается, шустрит, суетится, когда сама взбесившаяся идея потопила себя в крови граждан, ведь думаете так? Не лукавьте, все сейчас так думают. Нет, драгоценнейший, мы еще вернемся ко всей полноте власти. Идея коммунизма лишь отступила. Временно, заметьте, отступила под давлением деструктивных поползновений. Временно! Она вернется, эта идея, и мы вернемся с нею во славе и величии второго рождения, и уж тогда...

— Ну-ну, — признал доктор, — приятно видеть человека, который сам себе верит больше, чем собственным глазам. Не возражаю, пусть ваша великая идея выживает, если она не ублюдочна...

Они вышли из автобуса на пустынной остановке, перебрались по досчатому настилу через большую ненужную канаву, неизвестно для чего устроенную здесь, и удалились по тропе среди деревьев. Меж молчаливых стволов невдалеке проблескивала серая гладь залива.

Алина улыбалась, поглядывая сбоку на Ивана, сурового и серьезного. Он нес за плечом сумку с едой и думал про что-то очень нездешнее, отвлеченное и от мест этих, и от времен наших.

— Я буду звать тебя полтора-Ивана. Или лучше Большой Иван, — сказала она. — Гран Жан. И потом ты забудешь все свои имена и станешь просто иностранец — Гранжан.

Он ухмылялся и щурился, как от весеннего ветра, от прелести ребенка, слишком малого, чтобы ощущать свое значение в этом мире и пока еще слишком мудрого, чтобы сомневаться. Она шаркала по бордовым и золотым листьям и что-то напевала про себя, нашептывала, насвистывала, приговаривала, — детское колдовство, взывающее к неизвестной явленности неопределимого добра. Иногда она на мгновение замирала, оглаживая взглядом какое-нибудь вызывающе красивое дерево или вылезший из земли сумрачный, обточенный усилиями отторжения гранитный валун, давным-давно бывший тварным разбойником-душегубом и не нашедший покоя в глубине земли, — предметы были для девочки осязаемо существующими, или останавливалась перед толстой синицей на ветке, и синица тотчас, как внезапная невеста принималась охорашиваться под лаской детского взгляда, поворачиваясь и выставляя то пепельно-синие округлые бока, то снежно-белые пухлые щеки.

Расположились на просторной кочке среди валунов. В нескольких шагах едва заметно дышало море. На губе плоского берега таяла белая пена, как после припадка. Вдали над плоскостью воды беспорядочно метались бледные чайки, словно души неотпетых праведников.

— И это называется пикник? — спросила Алина, — она была настроено мирно, без жажды колкостей и иронии. Сидела на своей капроновой куртке и наблюдала за Гранжаном и окружающей жизнью.

— Да, — важно подтвердил Гранжан, — люди уходят в пустынное место природы и вкушают еду, и сладко насыщаются, как предки наши, на глазах всего неба. Если, разумеется, сумеют добыть еду и вспомнить, какое удовольствие он нее бывает.

— А что выше неба? — хитро прищурилась Алина.

— Выше неба разум.

— Сюзи говорила, что выше неба Бог.

— Это одно и тоже.

— Я знаю, что такое Бог. Сюзи говорит, что у Бога столько значений, сколько платьев у всеобщего короля, чтобы каждый живущий и умерший узнавал его и считал своим родственником.

Гранжан расстелил широкое полотенце, положил бумажную тарелку с бутербродами, поставил эмалированные кружки и литровый термос с какао.

— Кружка с цветочками — чур, моя! Так что такое разум?

— Например, ты думаешь о чем-нибудь, так? Твои мысли остаются жить невидимо, когда ты и думать уже перестала.

— Разве они не умирают?

— Никогда. Все мысли, когда-либо бывшие, живут вечно. Только одни из них уходят на глубину и там затихают до поры до времени, как диковинные рыбы, а другие ближе к высокому на поверхности и тоже вместе. Иногда они воюют друг с другом, как рыбы в море, и одни поедают других. Все-все вместе они и составляют человеческий разум.

— А вода в этом море...

— Вода — это жизнь. Она разная по составу с течением времени. Некоторые мысли не могут жить и умирают в воде современной жизни. Но море все равно одно, едино. В нем бывают приливы, отливы, и штормы... Есть люди, как вон те чайки. Они вылавливают чужие мысли из этого моря и питаются ими.

Алина хмыкнула, она не очень верила взрослым рассуждениям, они не совпадали с тем, чем была жизнь.

— Небось, загибаешь? — презрительно спросила она. — Горбатого лепишь?

— Что за лексикон, девочка? — строго спросил Гранжан.

— Не буду, не буду, — она, сложив губы трубочкой, поддувала морщинистую пленку какао в кружке, складки пленки были морщинистым лицом гнома. — Я уличная, я асфальтовая, — она хитро улыбалась, — я самостоятельная, меня трудно перевоспитать... Скажи, а этот твой океан мысли может испариться и высохнуть?

— В некотором роде, хотя каждосекундно в него вливаются новые и новые капли. Есть мысли, уже исчезнувшие или неизвестного происхождения.

— Сюзи говорит, что океан мысли стал гнить и дурно пахнуть.

— Ты знаешь, кто твои родители? — прямо спросил Гранжан и увидел, что плутовка прикрыла глаза, и лицо ее потускнело, как незнакомка, спрятавшаяся за прозрачной занавеской. — Если не доверяешь мне, можешь не отвечать.

— Тебе немножко доверяю... Я ничего не знаю о родителях. Догадки, слухи и разговоры — и не в счет. Я помню, меня всякий раз кто-нибудь забирал из детских домов. Как будто я волшебная вещь. Потом меня заперли в какую-то больницу и выпускали гулять в маленький садик с высоким забором. Но там не было больных, а были одни врачи и много-много блестящих и мигающих приборов... А что ты насторожился? — в упор спросила она. — Ты тоже хочешь меня украсть? Тогда тебе придется получать новое свидетельство о моем рождении и дать мне другое имя. Так уже было.

— Нет, нет, — улыбнулся Гранжан, — я не собираюсь тебя красть. Я ведь самый верный твой друг, ты ведь знаешь это? Я просто слушаю и думаю. А что они делали в больнице с тобой?