Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Еще бы! Приду в ярость и долго не уйду оттуда.

Они помолчали несогласованно.

— Ну, хорошо, — нашелся К. М. — Давайте сократим. Получим приличное слово — «Начтов». В нем есть динамика, достоинство, гармоническая завершенность. В этом слове и секрет сохранится, и тайна не раскроется.

— Прелестно, — серьезно кивнул сидевший за столом, — что же вы мне голову морочите? Моя фамилия как раз и есть — Начтов.

К. М. только руками развел.

— Итак, — сказал Начтов, — вы хотите у нас работать?

К. М. кивнул, придав кивку всю силу убедительности. Голова дернулась и шляпа сползла на брови.

— Не вибрируйте, дорогуша, — поморщился Начтов. — Энтузиазм настораживает. Все жулики — энтузиасты. Как вы узнали, что у нас есть работа для вас?

— Дедуктивно, — нагло признался К. М.

— Любопытно! — Начтов откинулся на стуле и снова скрестил руки на могучей груди. — Выкладывайте. Только без вранья.

— Непременно без вранья, — прежняя своевольная улыбка скользнула по губам К. М. — Без вранья это выглядит так. — Он помолчал, сдвинув брови, будто вглядываясь в далекое прошлое и пытаясь рассмотреть свои благотворные поступки. — Продолжительная жизнь убедила меня: люди страдают, или им кажется, что они страдают, или страдают оттого, что им кажется, будто они страдают, — чаще всего по причинам внутреннего разлада... Знаете, когда идеальные мечтания сталкиваются с практическими делами, тогда рождается истерика. Та трещина мира, которая, как уверял поэт...

При этих словах Начтов удовлетворенно кивнул, словно именно ему говорил об этом в прошлый четверг поэт.

— ... проходит через сердце поэта, проходит также через сердце всякого человека. А как может звучать сердце с трещиной? Фальшиво, ненатурально, с дребезгом...

Начтов, обладавший мгновенным воображением и точным слухом, скривился: он услышал скорбный перезвон надтреснутых сердец.

Они оба помолчали, слушая перезвон.

— Продолжайте, дорогуша, — с теплотой в голосе произнес Начтов, — вы очень увлекательно повествуете. Только не надо столь печально. Чуть-чуть повеселее.

— ... с дребезгом, способным опечалить даже такого неистребимого оптимиста, как вы. И этот фальшивый дребезг стал настолько обильным, слился в такую общую беспросветную симфонию, что долетел и до моих ушей.

К. М. сделал передышку, и Начтов одобрительно кивнул: ему нравился здоровый энергичный пафос.

— И поскольку в природе и человеке, и в природе человека все взаимосвязано и ничего не отлохмачивается, — голос К. М., бывший в норме хриплым, низко тонированным, теперь начал обогащаться вдохновенным серебряным звоном, — то всякая человеческая проблема должна рядом или поодаль располагать условия и средства для разрешения самой этой проблемы. Иными словами, болезнь и лекарство идут рядом. Им остается лишь взяться за руки и победить. Потому среди многочисленных страдальцев должны в согласии с концепцией и в соответствии с пропорцией оказаться утешители, играющие роль тех общественных спасателей, которые являются слишком поздно и только затем, чтобы прочитать отходную. Конечно, наш единственный Утешитель, — К. М. возвел кверху масляные глаза и одновременно скосил их на сидевшего за столом, — наш единственный Спаситель не скажет, когда он придет нам на помощь.

Начтов усмехнулся, и К. М. закончил более деловитым, даже сухим голосом:

— И потому среди страждущих, особенно это необходимо в наш гнусно атеистический век, среди страждущих должны быть обыкновенные, призванные судьбой утешители, люди неизреченной доброты, неизмеримой сердечной щедрости, необъятной любви. И таким человеком являюсь я. Я кончил. Благодарю за внимание.

— Мо-ло-дец! — похвалил Начтов. — Вполне артистично. Дедукции я не уловил, но все равно — лихо. Этакое экзальтированное нахальство... Вы подходите нам на должность утешителя номер четыре.

— Почему четыре? — обиделся К. М.

— Это служебный разряд штат укомплектован. Остались формальности. У вас есть бумаги?

— Естественно. — К. М. извлек из кармана пухлую пачку разрозненных дипломов, справок, каких-то невероятных характеристик, благодарностей и даже какую-то вырезку из газеты тридцатилетней давности, веером разложил на столе и улыбнулся, довольный. — Чего-чего, а бумагами мы с детства обеспечены до гробовой крыши, и еще внукам останется. За человеком как за ветром летит и пылит целый хвост бумажек...

— Вижу, — грустно согласился Начтов. — Документы отчуждают нашу сущность и переносят ее в нечеловеческие измерения. Столько бумаг, и в каждой — о вас?

— Именно.

— И в каждой говорится только хорошее?

— Я хороший, — улыбнулся К. М., извиняясь.

— Так я и думал. — Начтов вздохнул шумно и печально, как беременная корова. — Допустим, все правда в ваших бумагах. А как вы сами насчет вранья?

— Правдив, аки грешник после исповеди... Вы знаете, когда вокруг себя и в отдаленье видишь столько вранья и особенно лжи, то поневоле находишь высокое упоение в говорении правды, да поможет мне Бог... У меня душа сама вытесняется в правду, даже когда я ее об этом не прошу...

— Душа-а-а, — протянул Начтов, внимательно разглядывая собеседника: широкие черные брови, высокий лоб в аскетических морщинах, решительный подбородок. — Конечно, душа, куда ж ей деться? Последнее пристанище — правда... Но будьте внимательны, — когда правда воспаряет высоко, она рискует утратить земной смысл. Что скажете о своих недостатках?

— Есть несколько, но настолько заскорузлых, что они утратили актуальность и не представляют ни интереса, ни опасности для окружающих...

— Были женаты?

— Гм.

— Понятно. Причина?

— Несродство характеров, — с виноватой улыбкой объяснил К. М. — От несродства проистекает остальное, — пьянство, грубость, лень, разврат... И вообще на мой дилетантский вкус семья как единица, клетка, структурное образование человеческого общества исчерпала себя в тех формах, какие нынче есть.

— Да ну? — усомнился Начтов. — Вы уверены?

— Как сказать, — уклончиво ответил К. М. — Уверенность не атрибут сущности, а состояние всякой особи, не только человеческой. Это состояние может меняться в зависимости от погоды, обстоятельств, от скорости биохимических процессов и так далее. Наша вчерашняя уверенность, если мы ее не теряем по дороге к цели, легко становится завтрашним сомнением, которое мы с удовольствием уступаем другим по сходной цене. Кроме того, само понятие уверенности можно рассматривать с различных точек зрения, — с точки зрения самой уверенности, ее интенсивности, возможностей осуществления, нравственных аспектов уверенности как проблемы, принимающей глобальный характер, наконец, уверенность можно рассматривать с точки зрения ее атрибутики, систематики, структурности и так далее вплоть до филогенетического подхода...