Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Это не про меня.

— Все равно, все вы смешные, современные людишки. У вас желание расходится со словом, слово расходится с поступком, поступок — с судьбой, и в результате от всего остается некий хлипкий, пустой пшик.

— Ого! — удивился тираде К. М.

— Не ожидали? — смеясь, спросила П. П. — Думали, этакий шизнутый одуванчик, весь в глюках?

— Нет, зачем же? Догадывался, что иногда вполне взрослые люди, вроде вас, могут дать фору нам, не вполне созревшим, но все-таки... Чем вы раньше занимались?

— Преподавала историю, пока история не была закрыта, затем преподавала философию, пока философия не была закрыта, затем преподавала историю философии и закончила философией истории, достаточно?

— Спасибо, я удовлетворен. Теперь понимаю ваш вопрос про «любопытно».

— Да, — спокойно согласилась П. П. — Новое — не непременно лучшее. Это я про дома. Когда этот идиот, забыла имя, снизил потолки домов, тотчас через десять-пятнадцать лет выросло мелочное, ничтожное поколение молодежи. Затем другой идиот, тоже не помню имени, сузил размеры жилья, тотчас получили еще более страшное поколение. Настоящие идиоты могут вырасти только среди современных зданий... Новое — не непременно лучшее, чаще всего это реставрированная, разукрашенная банальность. Вы не замечали, что банальности весьма живучи? Как клопы и тараканы.

— Замечал и в себе самом.

— Вам повезло, — похвалила П. П. — Многие не замечают за собой. Я-то имею возможность сравнивать дни нынешние и дни минувшие. Такое иногда выползает на божий свет, такое, над чем в мои молодые годы люди порядочные просто смеялись. Сегодня ко всему этому относятся серьезно. Прямо какой-то скверный анекдот.

— Вижу, мне дважды повезло. Я нашел собеседницу.

— Посмотрим... Если не станете обижаться на старуху. У вас чайник фурычит. Пойдемте ко мне пить чай? У меня варенье из одуванчиков еще с прошлой весны.

— В жизни не пробовал. Верно, страшно вкусно? Скажите, чем вы занимались в войну?

— Как все, — пожала она плечами, — занималась войной. Рыла окопы. Голодала. Старалась выжить, но не любой ценой. Так вы идете пить чай? В жизни не пила чай из такого грязного чайника.

Она повела его по коридору. Он шел следом, отставив горячий чайник от бедра, смотрел в сухую и все еще гибкую спину и почему-то думал об абсурдности жизни, о всеобщей абсурдности, проникающей людские жизни. Абсурд, думал он, это воздух, которым легко дышать, пока не закружится голова и в глазах не запляшут красные точки. Абсурд — кровь наших поступков.

Самыми замечательными предметами в комнате П. П. были две вещи, — кровать и буфет. Остальное было в меру старое, изъеденное жучком, с поблекшим, потрескавшимся и отваливающимся лаком. Кровать была также старая, но деревянная, широкая, прямая, так строго застеленная покрывалом стального цвета, что сюда, думалось, могли бы садиться игрушечные самолеты, если б им пришла неволя залететь. Буфет занимал всю стену в высоту и длину. Он не мог быть сюда доставлен, он мог только вырасти здесь, у стены, сам по себе, как растут из-под камней деревья. Весь дубовый, резной, в дверцах, в зеркалах и зеркальцах, в шкафчиках и ящичках, он, казалось, жил самостоятельно, отдельно и равнодушно ко всему, что его не касалось. Резные фигуры невиданных людей, мифических и полуреальных зверей, множество цветов различных форм и видов так плотно облепляли буфет, что он становился целым миром, достаточно осязаемым и живым, чтобы воспринимать его серьезно. А и клопов здесь, однако, подумал К. М.

— Неправда ваша, — отозвалась П. П., отодвигая от стола один из темных и легких гнутых стульев. — Садитесь, здесь удобнее. У меня нет ни одного клопа. Им нечем питаться. Зато живут два бродячих паука, вот такие, — она, смеясь, показала сжатый кулачок. — Они живут в разных углах и не ладят, поэтому я отдельно каждому ловлю на кухне мух и откармливаю пауков. А по праздникам, — снова засмеялась она, — в столовой внизу забираю тараканов — на сладкое моим паукам.

К. М. сел, тараща глаза на странную старуху.

— А вы мыслите довольно банально, молодой человек.

— Я понимаю, — пробормотал он, — ваша философия истории...

— При чем тут философия? — отмахнулась она. — Просто вы не понимаете, что старики — как ни дико звучит — гораздо ближе к чувству новизны, чем молодые. Молодым только кажется все внове, но инстинктивно они тянутся к основательности, к традиции, к тривиальности. А из стариков, которым видимы пространства и ведомы начала и концы, из таких стариков могут выработаться крутые новаторы, авангардисты. Вот почему, войдя, вы подумали про клопов.

Она заварила чай во вместительный розовый чайнике ручкой, выполненной в виде змеи, тоже розовой, накрыла большой матрешкой с широкой ватной юбкой, чтоб чай упарился. Матрешка была стара и потрепана, но на вид чиста и опрятна, вот только румянец на щеках, как лак на мебели, пообсыпался и оттого щеки казались тронуты проказой. Взглянув на чайник К. М., стоявший на серебряном подносе, закопченный и жирный, как грязный пропойца среди чистой публики, она уставилась в лицо К. М. светлыми голубыми глазами.

— Вот почему старики намного опаснее. Молодые могут жертвовать лишь собой, старики жертвуют всеми и всем миром. Старики направляют прогресс, а платят за него молодые. Вот такие дела, самаритянин.

— Почему самаритянин?

— У вас вид человека, который ночей не спит, куска недоедает, а только думает, как бы кого утешить.

— Вы угадали, Прасковья Прокофьевна, я нашел работу утешителя.

Она вдруг по-мальчишески присвистнула, сложив морщинистые губы.

— Я вам не завидую...

— Почему? — с пафосом удивился К. М. — Наводить мосты между людьми. Устанавливать контакты между человеком и миром заблудшим...

— Ну да! ну да! — прервала она. — Понимаю. Мосты-контакты и всякое такое. Очень увлекательное занятие. Раньше за утешением шли к священнику, в церковь. А теперь пойдут к утешителю с гуманитарным образованием? Разве существует факультет утешительства или институт утешительства? Если вам придется утешать неверующих, то как вы справитесь, если у вашего клиента и страждущего нет никакой веры? Значит, вся опора ваша окажется на одних звуках? Но это же иллюзия! — П. П. энергично поднялась со стула, достала из буфета варенье, светлое, желтое, как свежий мед, поставила тарелку с сухариками, сняла с чайника матрешку и стала наливать чай в голубые чашки. Чай просвечивал сквозь тонкий фарфор и был как вино, старое-престарое, темное, густое. — Сахар положите сами. И сухарики, пожалуйста.

К. М. положил сахар, помешал ложкой, попробовал сухарь, он был крепкий, духовитый.

— А вы стихов, случайно, не пишете? — без связи с предыдущим разговором спросила П. П. с осторожной гримасой, будто побуждала к интимному признанию в гадости. — А то, знаете, сейчас многие пишут стихи. Это мерзко.