Борис Дышленко - Людмила

Тогда, похоронив всех своих знакомых в Гальте, я вернулся в Ленинград, чтобы отчитаться за сделанную работу. Солнце стояло в зените, и в окнах моего кабинета небо было перечеркнуто белой прорехой, такой же косой и неровной, как на дерматиновой спинке моего кресла, но ты не видела этой полоски, так же как и крашенного малярной кистью под дерево железного ящика в углу... Странно, несмотря на очередной удар по темени, полученный мной на моей малой родине, я был свеж и бодр и готов завершить открытое тобой уголовное дело. Мой ангел, собиравшийся шагать со мной в ногу по раскаленным крышам, больше не вызывал у меня вопросов. Я и так знал, что он на моей стороне и когда будет нужно, его руки не будут пусты.

Следователь тоже не сидел без дела, пока я был в Гальте. Со своей стороны он выяснил обстановку в Учкене и уже знал о существовании там незаконной маковой плантации, но пока, дожидаясь меня, не принимал никаких мер, так как боялся помешать мне в моем расследовании. Он также установил связь между Маджидом и директором гальтского химфармзавода и теперь довольно точно знал количество производимого и не учитываемого на месте наркотика. Ему, правда, был неизвестен заказчик, он же получатель продукта, но это было уже не его, а мое дело, и я его выполнил. Здесь же он провел большую бюрократическую работу по сбору и приведению в порядок документов по линии Ленинград — Стокгольм. Что мог, он попытался сделать и для несчастного Шарлая, но это была очень трудная задача, и на этот счет я не увидел в нем особенного оптимизма.

Мы разговаривали с ним в кабинете, по очереди наблюдая пересекавшую окна белую прореху на почти таком же белом небе, потому что то он, то я пересаживались за стол, чтобы раскрыть и посмотреть нужную кому-нибудь из нас папку.

— У меня такое впечатление, что мы работаем над этим делом уже сто лет, — сказал следователь.

— Нельзя сказать, чтоб мы совсем не продвинулись, — ответил я.

— Да, пожалуй, пора закрывать это дело, а заодно...

— Что? — спросил я.

— Тебе не кажется, что можно бы перейти и на Ты?

— Да, несколько старомодно, — согласился я. — Я сбегаю?

— Не надо, — сказал следователь, — у меня есть.

Он наклонился и достал из крашеного под дерево железного ящика неполную бутылку коньяку, два стакана.

— Представляешь, если б мы стали пить водку в такую жару? — сказал он, запер на ключ кабинет.

Мы чокнулись. Коньяк был слишком теплым. Ничего.

— Людмила? — спросил следователь.

— Нет, — сказал я, — пока нет, — соврал я.

— Она мне нравится. Я хотел бы помочь тебе, — сказал следователь.

— Может быть, поможешь, — опять соврал я.

— Расскажешь? — спросил он меня.

— Расскажу, — сказал я. — Но не сейчас. Немного позже. Я не хочу, чтоб они уничтожили вещественные доказательства. Когда приеду, я все тебе расскажу.

— Ну, давай.

Выпили по второй, и следователь отпер дверь.

К следователю я ехал на автобусе, и здесь мне тоже повезло, правда, помельче: на остановке «Университет» какой-то молодой человек — наверное, провинциал — уступил мне место у окна. «В этом городе, наверное, все праведники приезжие, — подумал я, — но, вообще-то, это не мое дело — жечь города. Однако кое с кем разобраться я должен. Я многое мог бы простить, — подумал я, — многое я даже хотел бы простить, но предательство... Если когда-то он даже на минуту не мог допустить, что Идол был голубым... — я задумался. — А Контора? — Спросил я себя. — Контора? Летчики на снегу? Разве это не то же? И если бы не женщина, вставшая на моем пути, если бы не Людмила... О, тебе ли жечь города!»

Юноша, уступивший мне место, наклонился к другому, сидевшему рядом со мной.

— Робин, — сказал он, — ведь тот, который спросил Заратустру о товарище, ведь он был слепой?

— Да, это смешно, — ответил Робин.

Мне показалось это продолжением того разговора, который я услышал случайно в кафе «У Фонтана» в городе Гальте, а может быть, это и было продолжением того разговора, да и юноши показались мне похожими на тех, которых я видел там. «Посмотрись в зеркало, — сказал я себе, — посмотрись в зеркало».

Эти юноши... Они, наверное, приехали поступать в университет. Может быть, поступят и, может быть, их судьба сложится иначе, не так, как моя — пронеси их Бог мимо Конторы, ведь многие просто не понимают, куда их несет.

Однажды, оказавшись во Владимире, я решил искупаться в мелкой в этом месте Клязьме — вот чего я недооценил. Меня понесло, едва не поволокло, да нет, именно поволокло по грязному, какому-то смешанному с нефтью песку. Я, молодой, сильный и ловкий, да к тому же выросший у моря спортсмен, чувствовал себя абсолютно беспомощным в этом широком ручье, который оказался бы мне по колено, если б я только мог встать. Но он, этот ручей, не давал мне встать. Каждый раз, пытаясь подняться, я снова падал и снова это мелкое течение влекло меня ногами вперед и так оно протащило меня метров около ста, пока не занесло в какую-то заводь, откуда я наконец на четвереньках, несколько раз упав, с трудом сумел выбраться.

Да, я был молод, ловок, силен, да еще был хорошим пловцом, но я оказался в той ситуации, где не мог использовать ни одно из вышеназванных качеств. Что толку размахивать руками на мелководье.

Впрочем (с чего ты решил?), может быть, они поступают и не на юридический факультет. Тогда тем более пронеси их Бог мимо Конторы.

Этот город... Я когда-то приехал сюда в надежде стать тем, кем так и не стал: прокурором, настоящим прокурором, таким, который не позволяет «летчикам» топтаться на снегу. Собственно, для этого я мог бы выбрать и любой другой город — Москву, Киев, куда переехала семья Виктора, или Ростов, который был к Гальту ближе всего — но, видимо, все та же великая русская литература, чтение Гоголя и Достоевского — я даже и ехал-то тогда не в Ленинград, а в Петербург. Я ехал в город, где есть Невский проспект, о котором писал великий Гоголь, есть Эрмитаж и Русский Музей, а потом еще (чисто случайно) я познакомился с джазом — в Москве бы этого не случилось, а с чтением моих любимых писателей я все глубже и глубже погружался в этот город, так что, когда по окончании факультета меня вышвырнули на неплохую, в общем-то, должность в районный городок, я всеми силами рвался назад, зная, что ничего хорошего меня здесь не ждет. Я, по счастью, ошибся, и в Ленинграде, хоть и помыкавшись несколько лет, все же в конце концов нашел себе место, пока (опять-таки чисто случайно) не попал в этот медицинский НИИ. Вот уж как носит человека судьба.

Что касается вопроса о Людмиле, и почему я соврал? Почему я не рассказал следователю все сразу? Уже мог, и доказательства нисколько не зависели от того, расскажу я ему сейчас или до поры до времени умолчу. Ведь я теперь все знал. Знал, где она находится, знал и всю подоплеку этого дела, и все роли были распределены. Но я понимал, что если расскажу ему все, то поставлю его в неудобное положение, то есть заставлю его принимать решение, которое должен принять я сам. Принимая же это решение, я могу позволить себе то, к чему не могу вольно или невольно (особенно невольно) принуждать другого. Ведь я скрываю некоторые подробности, которые следователь при всей своей добросовестности (скорей, благодаря ей) не должен и, наверное, не захочет скрывать. Например, все, что связано с Кипилой, Учкеном и Гальтским химфармзаводом и так не может быть скрыто, поскольку это является сутью дела, но я каким-то образом должен изъять из этого дела что-то другое, что с этим связано — нескольких невиновных по существу людей, которые с самого начала были жертвами, а вовсе не преступниками. Я уж не беру Вишнякова, хотя этот обаятельный авантюрист и пытался похитить докторские разработки, но при чем здесь Тетерин, которому подсунули коробку морфина, а тем более Торопов — его-то вообще обманули, выставили сексуальным маньяком, а в конце концов еще и похитили? Кто-то из них теперь мог быть обвинен в преступлении — другие объявлены сумасшедшими. А следователь при этом честно выполнял бы свою работу. Нет уж, это я сделаю сам. Что касается порнографического журнала, точнее снятых с него фотографических репродукций, и это не важно, каких именно — тех которые сделал в фотоцехе для Торопова Роберт, или других, отпечатанных для глухонемых, чтобы те продавали их гальтским подросткам, и которые по-прежнему могли ввести их в заблуждение относительно цвета берета на голове блондинки — был ли он серым или все-таки голубым, — в любом случае на первом или на последнем снимке (это с какой стороны считать) лицо женщины было повреждено. На следующем снимке или на предыдущем (это опять-таки зависит от того, в какую сторону перетасовывать карточки) тоже было пятно, но здесь оно приходилось на плечо женщины, и на третьем — то, что могло быть каплей фиксажа, упавшей на недопроявленный снимок или полиграфическим браком, — но тогда откуда эти остальные убывающие, ослабевающие пятна? А кроме того эта сетка... откуда она? Многократно увеличенный полиграфический растр или проволочная сетка окружавшая площадку ресторана «Магнолия», но не там же были сделаны эти снимки. Там ее можно было снять сидящей за столом, в тот момент, когда ее партнер передает ей какой-то конверт, или танцующей с ним. Да, танцующей фокстрот с тем самым светлым шатеном, который, по показаниям буфетчицы, прекрасно танцует. Все это можно было снять из-под огромной магнолии по ту сторону сетки, и это оправдало бы появление этой сетки на снимках, но не остальное же. Да нет, все это ерунда, разговоры впустую, потому что мне теперь было известно, откуда эти пятна и сетка, если она была, и все остальное тоже. Про себя я знал одно: то, что я больше никогда не попаду в тот окруженный воздушной стеною замок Тинтагель. Некоторые называют его Тинтажель. Там сад, рыцарь живет там, не старясь, в объятьях любимой — это из легенды, но может быть, и не из легенды. Может быть, и нет никакого Тинтажеля, а только полукруглая апсида, заросли чернобыльника, бутылка из-под недавно выпитого рома, да банный Карацупа со своим верным Ингусом — вот и все. Но Людмила — имя, как мраморный бюст, — я знаю, что в этом саду на специальной площадке тебе поставлен памятник на вечные времена.