Борис Дышленко - Людмила

Я встал и подошел к окну. Солнце стояло в зените, и далеко в желтом мареве дрожал и плавился ангел.

«Вот он оплывет и тогда упадет, как те, — с горькой надеждой подумал я, — и тогда я наконец вздохну».

Жара пока еще не была такой нестерпимой, как вчера.

«Надо побродить там в окрестностях, — подумал я. — Может быть, кого-нибудь это заинтересует».

Я прошел в ванную, и холодный душ смыл вместе со следами вчерашнего солнца последние остатки страха. Сегодня я чувствовал себя лучше. С удовольствием посмотрел на себя в зеркало: я сильно загорел, и волосы выгорели от солнца, и брови выгорели, и глаза были светлыми, как будто они выгорели тоже. Я улыбнулся своему отражению, и оно ответило мне ослепительной улыбкой плэйбоя. Я поиграл желваками и сказал:

— Посмотрим, — сказал я себе, — посмотрим.

Я вернулся в комнату и, открыв шкаф, достал свежую сорочку. Я с удовольствием ощутил ее крахмальный холодок. Потом я с сомнением посмотрел на пиджак, но все-таки решил его надеть — в карманах брюк не все можно разместить. Я с бодрой яростью затянул галстук и надел пиджак. И тогда я подошел к окну. Я крепко уперся в подоконник обеими руками и поглядел на ангела.

— Посмотрим, — сказал я ангелу, — посмотрим!

Это место называли тупиком, хотя на самом деле это был переулок, обшарпанный, узкий, мощеный булыжником, получивший, когда-то, видимо, в тридцатые годы вместе с новым названием и статус улицы, что не изменило его облика — находясь в центре города, неподалеку от вокзала и прилегающих к нему опрятных, благоустроенных улиц, он по-прежнему оставался грязным и неухоженным, скудно освещенным зимними вечерами, а сейчас душным и зловонным. Здесь, прячущиеся в грязных подворотнях подозрительные личности всегда знали, как, отступив в их темную глубину, через минуту материализоваться на вокзале или на одной из близлежащих улиц. В случае внезапного налета они мгновенно исчезали из тупика, и тогда улица приобретала еще более странный, почти сюрреалистический вид из-за неподвижных бездельников, там и сям подпирающих ободранные стены. Милиция нехотя забирала этот небогатый улов, но это всё были подростки, да вконец опустившиеся подонки, которым в их состоянии было все равно. Некоторые потом становились осведомителями: одни от страха, а другие за право по-прежнему появляться в тупике — достать отраву в каком-нибудь другом месте у них не было возможности. Поэтому здесь трудно было разобраться, кто есть кто.

Я остановился и, закурив сигарету, стал наблюдать за ленивой жизнью в переулке. К этому времени набралось уже довольно всякого сброда, начиная от рано состарившихся подростков и кончая здоровенными азиатами в душных черных костюмах — последних, впрочем, сейчас было всего двое. В промежутке были отбывшие срок уголовники, какие-то грязноватые франты, тощие блондинки с вытаращенными бесцветными глазами, два-три инвалида — один на какой-то алюминиевой этажерке вместо протезов. Среди всего этого сброда иногда появлялись шустрые мальчики с быстрым, настороженным взглядом. Я знал, что когда их задерживают, при них никогда ничего не удается найти, но по вечерам выручка, которую они сдают тучным здоровякам, приехавшим с Юга, доходит до двухсот-трехсот рублей. Все это я знал и все это меня не интересовало. Я ждал человека, с которым договорился о встрече вчера.

Он пришел сюда как будто не по своей воле, как будто его кто-то подталкивал в спину — похоже, ему здесь было страшно. Но, по-видимому, абстененция была сильнее страха, а может быть, страх был вызван как раз абстененцией, во всяком случае вид у него был затравленный. Прислонившись к стене, он перевел дыхание и тыльной стороной грязной ладони вытер пот со лба. Некоторое время он стоял совершенно неподвижно, потом, судя по изменившемуся выражению его лица, уловил какой-то знак из подворотни и направился туда через переулок.

Этот двор, как и другие в этом районе, был мне хорошо знаком. Большую часть двора занимал выцветший садик, обнесенный редкой и шаткой железной решеткой, прутья которой частью были оторваны местной шпаной для своих агрессивных нужд. За этот садик велась длительная и упорная война между жильцами дома и подонками, населяющими переулок. Справа, за садиком, находился двухэтажный, на два подъезда, флигель, стоявший особняком, так что его можно было обойти кругом. Вдоль левого крыла дома шли один за другим три подъезда; в конце двора, где дом заворачивал к арке, угол был срезан, и на этой плоскости находился еще один подъезд с двустворчатой дверью и полукруглой фрамугой над ней.

Стоя в подворотне, я поискал глазами наркомана и увидел его сутулую блекло-синюю спину сквозь крашеную решетку скамейки, он сидел, глядя вслед уходящему от него (наверное, от него) в сторону флигеля длинному и тощему микроцефалу в бейсбольной кепке. Я подождал, пока длинный скроется за флигелем, вошел в скверик и, обойдя скамейку, сел рядом. Я увидел, как напряглись все его мышцы, вернее то, что осталось от мышц, но он сразу понял, что в его положении ему лучше не привлекать к себе внимание, а я, может быть, и не тот, кого ему нужно опасаться, и наверное, поэтому он почти без сопротивления пошел за мной туда, куда я его повел, но его глаза были белыми от боли и страха, когда я схватил его за руку и дернул кверху рукав его выцветшей синей рубахи. Нет, они были белыми от боли, но это не я причинил ему боль, это была его собственная боль, вызванная страхом, и я сначала думал, что безотчетным страхом наркомана, страдающего от абстененции — нет, у него была реальная причина для страха, очень серьезная причина, как выяснилось впоследствии, но тогда я не знал этого. Я только провел сжатой кистью вверх по его руке от запястья до сгиба локтя, и увидел разноцветные, радужные потеки, покрывшие ее, как павлинье перо.

Он не стал отпираться, напротив, я заметил, что это даже как будто успокоило его. Он сказал, что это и так известно всем, кому надо, и вообще, это не преступление, а несчастье.

— Да, — сказал я, — это несчастье. Но если ты мне поможешь, я помогу тебе.

В его голосе, в его горьком и едком смешке не оставалось даже хрипоты, когда он сказал, что уже многие ему помогали.

По одной стене были двери. Две: одна (правая) обитая черным дерматином, вторая — ничем не обитая. Всю левую стену, до самого лифта, занимало широкое, давно не мытое окно в скандинавском стиле; на правой стене тоже было окно. По верхней фрамуге окна были украшены закопченными витражами. Со стороны улицы пыльный свет широким косым лучом падал на щербленную кафельную площадку, бросая на пол несколько цветных пятен. Мы пришли сюда после того, как он понял, что я не опасен, а если опасен, то не тем, чего он боялся, и здесь моя настойчивость не испугала его, а только вызывала иронию и иногда — спонтанный протест, а в целом, даже располагала его к откровенности.