Борис Дышленко - Генералиссимус

Петр Иванович почувствовал холодок от этой мысли. Потом холодок стал приятным, даже, пожалуй, щекочущим.

«Петух, — внутренне сказал Петр Иванович. — Петух и деньги. Не поверит, — подумал Петр Иванович, — евреи народ недоверчивый. Зачем ей петух? Так деньги же, — возразил сам себе Петр Иванович. — Неужели не понимает? Так надо объяснить ей про симпозиумы, объяснить, что я не простой петух, а одновременно и человек. Можно для доказательства обернуться... — Петр Иванович понял, что запутался. — То есть приду-то я в человеческом виде, значит, наоборот в петуха.

Ну, не там, конечно, — сказал себе Петр Иванович. — Надо сначала поухаживать, потом на квартиру, а там уж и в петуха. То есть когда засомневается насчет целесообразности, тут и объяснить».

Петр Иванович представил, как он сразу вырастет в глазах дамы, когда она узнает про такие возможности, а потом подумал, что вдруг не вырастет или вдруг не он вырастет, а только возможности.

«Неужели исключительно из-за денег пойдет? — грустно подумал Петр Иванович. — Что ж я, сам по себе уже никому и не нужен? Это я расскажу ей, что петух, расскажу про симпозиумы, она, конечно, сразу поймет, в чем выгода».

Петр Иванович терзался сомнениями, свойственными всем богатым холостякам.

«Ну ты же сам решил, — рассердился на себя Петр Иванович. — Сам решил, что не будешь сразу все карты раскрывать. Сначала семью построить надо. Во всяком случае, договориться. И никакой материальной заинтересованности, разве что комната — ну, надо же где-то жить. А все остальное потом. Как сюрприз. За искреннюю и бескорыстную симпатию. Сказано — сделано», — сказал себе Петр Иванович и принялся с воодушевлением клевать пшено.

Геннадий Никитич проработал на данном заводе уже восемь лет и на всех собраниях как член профсоюза неизбежно бывал. Достаточно, чтобы в случае бюллетеня получать все сто процентов, но Гуммозов, за исключением ноги, на больничном никогда не отдыхал. Считал себя железным, как оловянный солдатик — тот тоже был инвалидом. Сейчас, положив другую ногу на специальную скамеечку, сидел и вспоминал свою биографию: что помнил и что когда-то было под большим секретом сообщено.

Отслужив в армии, где не участвовал в художественной самодеятельности, так как при остальных своих способностях не имел нужного для пения голоса (а другими видами искусства в той части культработник-политрук не владел), Гуммозов поступил работать на инструментально штамповочный завод, ИШЗ, электромонтером, по приобретенной по ходу службы специальности. Вот там, в заводском клубе, в кружке бальных танцев он и освоил польку-тройку, вальс-бостон и фокстрот. Может быть, изучил бы и чечетку, да вот...

Уж какая тут центрифуга? Какая катапульта с искусственной ногой, какой там фокстрот? Правда, фокстрот потом отменили, но ему от этого легче не стало. Какая злая насмешка судьбы: был бы алкоголик, ханурик и денатуратчик — таким туда и дорога, — но когда положительный и трезвого образа жизни товарищ, комсомолец и значкист, попадает по пьяному делу под трамвай, это все равно как за чужую вину посадили. Упустил свой шанс, погибла мечта. Тогда замкнулся в себе, стал жить прошлым, как бы уже былой славой, несостоявшимися ролями, примеряя на себя все, что понравится: то разведчика с подвигом, то Крючкова на самолете У-2, то «смелых», всех семерых. Жалел, что не показывают на экране героев-инвалидов — ведь были же и не мало. Об этом упущении написал куда надо. Мирно написал, без жалоб, правда в подписи не совсем точно указал, что он, Гуммозов, артист и инвалид ВОВ. Ответа не получил, а потом увидел однажды в кино явно одноногого (не мог ошибиться) артиста, который к тому же в нужный момент (неплохо — что правда, то правда) притворялся незрячим. «Значит, все-таки можно сниматься?» — потерянно думал Гуммозов. Понял он, что дважды в жизни упустил свой шанс, а теперь уж ничего не вернешь. Узнал фамилию артиста. Зиновий Гердт. «Еврей, — понимающе, но горько усмехнулся Гуммозов. — Свои помогли. А может, и обошли, украли идею. Прочитали письмо, и тут как тут». Вот тогда он и невзлюбил этот шустрый народ. «Умеют устраиваться, не то что наш брат Иван».

Понимал, что ему не помогут, «у русака своих нет», и вот он, коренной и чистокровный, на вахте сидит, а теперь еще (но это он уже теперь и про себя подумал) если этот, взыгравший, новую ему соседку приведет...

Вздохнул, закурил и стал внимательно смотреть на входящих и выходящих, однако не было ничего интересного. Так, ходили всякие-разные, кого уже подзывал и допрашивал и которые уже посылали его туда и сюда, проехал на кремовой машине директор, проходил, не глядя, еще один: длинный и длинноносый, очевидный сионист.

«Как таких только на работу берут», — наливаясь желчью, бдительно думал Гуммозов. Он, конечно, знал его — не первый год пропускал, — не знал только, что этот длинноносый очень уважаемый конструктор в КБ.

«Сказано — сделано», — сказал себе Петр Иванович. И правда, сказано — сделано. Петушиным способом позавтракав, Петр Иванович умылся, побрился, переоделся в редко надеваемый, с намертво прикрепленными «планками» костюм и отправился на Васильевский остров.

Петр Иванович начал издалека, с того, что вот, подумав, он решил курами не заниматься, а вместо них разводить каких-нибудь экзотических рыбок или попугайчиков, например. Дама без энтузиазма и даже, пожалуй, с недоверием отнеслась к его новому хобби, во всяком случае, взгляд, которым она посмотрела на Петра Ивановича (а если бы он был наблюдательней, то сказал бы «смерила»), совсем не обещал немедленного сближения. О воссоединении же можно было и не думать, потому что при объективном рассмотрении дама была абсолютно не похожа на еврейку, просто с самого начала Петр Иванович не хотел себе признаться в том, что вновь обретенный инстинкт ведет его не туда. Дама же по смене увлечений Петра Ивановича тоже сообразила, что если он и занимается курочками, то только в переносном смысле, а попугайчиками тут и не пахло.

— Вы бы сначала со своей старушкой посоветовались, — холодно сказала дама и поправила каштановый локон у виска, явно демонстрируя ему обручальное кольцо.

Петр Иванович хотел было сказать, что у него нет старушки, но подумал, что для чего ему это говорить, если у нее имеется и, судя по ее собственному возрасту, еще не старичок.

Вообще-то, этот афронт не особенно обескуражил Петра Ивановича: он, собственно, не так уж и рассчитывал на эту даму. Ну, разве что для примера. Другое дело, мог бы признаться себе Петр Иванович, что дама своими личными свойствами запала ему в душу, и тогда, по выходе из магазина он еще ни о каком воссоединении не помышлял. Ну там, съездить на курорт или в кафе, еще что-нибудь. Так тогда и подумал, что с такой бы на курорт съездить, но теперь-то уж все равно, если кольцо на руке. В тот раз не было. Подумал, может, снимала для чего-нибудь, например для мытья рук, а может, с тех пор замуж вышла — какая разница?