Борис Дышленко - Контуры и силуэты

Я все-таки снял трубку и набрал номер своего старинного знакомого. Он отозвался сразу.

— Психоаналитик, — сказал я ему, — это не очень удачная шутка.

— Не очень, — согласился полковник. — Как ты вышел на это?

Забавный жаргон. Нет, чтоб просто спросить: как ты узнал?

— Да просто не станет психотерапевт беседовать с пациентом на его территории.

— Беседовать не станет, — сказал полковник, — а убить может.

— Брось, — сказал я, — не было ножа, — и рассказал ему о своей встрече с менеджером.

— Собственно, за этим я и звоню, — сказал я. — Его “крыша”, наверное, будет вести свое расследование. Думаю, что их это тоже беспокоит. Кому нравится, когда начинают падать доходы? Если это та же “крыша”, которая “прикрывала” Лунину, а это более чем вероятно, то сейчас они должны быть сильно раздражены, кого бы они ни разыскивали — маньяка-убийцу или наемного киллера, — в любом случае они начнут с менеджера. Парень сильно напуган. Можешь сделать что-нибудь для него?

— Я позабочусь о нем, — сказал полковник. — Постараюсь, чтобы они до него не добрались?

— Кстати, о Луниной, — спросил я. — Что с ее менеджером?

— Он уже оправился от шока, — сказал полковник. — Нашел себе какое-то юное дарование. Наверное, будет делать новую звезду.

— Его ведь не было, когда она умерла.

— Да, — сказал полковник, — за него опасаться не приходится.

“Конечно, — подумал я, — он не видел убийцу, охранников не приглашал, что из него можно вытянуть?”

Я положил трубку и некоторое время постоял, глядя никуда и ни о чем не думая. Я не сразу понял, что по телефону вместо меня разговаривал кто-то другой. Когда я снова начал думать, то первой моей мыслью была мысль о том, что и это мое сосредоточенное стояние с рукой, положенной на телефонную трубку, тоже как бы некоторое действие. “Пора бы уже выйти из телевизора”, — подумал я. Но это плохо получалось. Я опять совершил ненужную прогулку среди знакомых, но каких-то странно отчужденных от меня предметов и заметил это. С сожалением посмотрел на книжные полки. Они были нереальны, как воспоминания. Или, скорей, они были в другой реальности. Книги, четко оформленные мысли были слишком конкретны в своем совершенстве, были мертвы. Время кончилось — наступила вечность, абстрактное перманентное действие без начала и конца.

Я подошел к большой висевшей на стене картине. Картина звала меня в какой-то нереальный, но поразительно достоверный мир, состоящий из несуществующих в природе предметов, форм и пространств, которые, казалось, вот-вот готовы были сложиться во что-то знакомое и осязаемое, в то, что можно будет назвать, и... не складывались. Картину подарил мне художник, когда это еще был я. Этот художник умер. Внезапно я почувствовал себя сиротой. Почувствовал свое абсолютное одиночество. Как будто я один стою в пустыне, где — ничего, даже горизонта. Подавив в себе это чувство, я вернулся в кресло и попытался сосредоточиться на телеэкране.

Шел дождь. Мужчина, придерживая шляпу, выбрался из машины, наклонившись, что-то сказал водителю, выпрямился и поправил воротник плаща. Не оглядываясь, вошел под глубокую полукруглую арку поблескивающего темным, гранитным цоколем дома и скрылся там. Снова возник уже в большом асфальтированном мокром дворе, ограниченном слева и спереди высокими, много выше росших под ними черных деревьев, брандмауэрами. Справа располагалось еще одно высокое и длинное здание с арками и подъездами, а дальше через проход начинался второй двор, поменьше, откуда был выход в небольшой скверик с детской площадкой. Мужчина, перешагнув через низкую ограду, остановился на тротуаре и некоторое время стоял, глядя на окна противоположного дома, неуместного в этом районе современного безликого многоквартирного здания с тусклыми лампочками под бетонными навесами подъездов, с длинными рядами одинаковых окон, из которых лишь некоторые были освещены. Усмехнувшись, что вряд ли служило выражением каких-нибудь чувств, он тронул рукой в перчатке край размокшей шляпы и перешел улицу. Скрылся в парадной.

Было бы эффектно, если бы в открывшихся дверях лифта возник силуэт дожидающегося на лестнице человека. Выстрел, створки двери захлопываются, чтобы снова разойтись на первом этаже и выпустить сделавшего свое дело незнакомца, но этого не случилось. Он просто вышел из лифта, спустился на один пролет, остановился у двери и позвонил. Дожидаясь, пока откроется дверь, мужчина просто стоял, сунув руки в карманы промокшего плаща и безучастно смотрел куда-то мимо меня. Дверь бесшумно открылась. Высокий молодой человек в белой рубашке отступил, чтобы пропустить пришельца, и, потянув за собой дверь, закрыл ее. Несколько секунд этот темный прямоугольник оставался неподвижным, потом дверь снова открылась. Не нужно было добавлять звук, чтобы понять, в чем дело, потому что, когда человек в шляпе, прикрывая лицо воротником плаща, вышел из квартиры, ему пришлось самому закрыть за собой дверь.

Я усмехнулся. И у меня это не служило выражением какого-нибудь чувства.

После ночного дождя улица была блеклой, как выцветший настенный календарь. Невысокие стволы деревьев с короткопалыми, безлиственными ветвями двумя рядами уходили, уменьшаясь и сгущаясь к Большому проспекту, который угадывался вдалеке только по мельканию пробегавших автомобилей. Отдельные бледно-охристые и голубоватые дома не нарушали общего впечатления монохромности. Я вспомнил, что в прежнее время город казался мне более цветным.

Воздух был сырым, и пахло подвалом. Я поежился и поднял воротник плаща. Некоторое время в нерешительности постоял, не очень ясно представляя себе, куда идти дальше. Когда не знаешь, что делать, лучше всего закурить, и я закурил. Тогда я повернул налево, где проходными дворами можно выйти к станции метро. Я пока не знал, нужно ли мне это, но там, в человеческой толчее легче забываешь о своем существовании и сосредотачиваешься на делах.

Я остановился у плаката — вот тоже дело! — все в порядке, он был, как и полагается, испорчен, не о чем было беспокоиться. Я подумал, что это должны бы уже заметить, и теперь убийце будет труднее достигнуть цели, так что скоро, пожалуй, я начну за него болеть.

Я припомнил вопросы к менеджеру, которые возникли у меня после вчерашней вечерней передачи. Первое: когда менеджер рассказал комментатору об изуродованном плакате? О последнем предупреждении, как сказал этот ушлый парень, уже накрутивший из одного звонка целую серию с невероятными требованиями и угрозами. Хотя... Кто знает, может быть, были и другие звонки. Но думаю, что тогда, сразу после выстрела, пребывающий в шоке менеджер вряд ли говорил ему что-нибудь об этом. Ведь и мне он рассказал о звонке не сразу. Виделся ли он с комментатором после встречи со мной или у того свои источники?