Борис Дышленко - Контуры и силуэты

— Однажды мне попала в руки одна интересная журналистская книга, — заговорил он, — исследование криминального мира Санкт-Петербурга. В этой книге отведено несколько страниц и наемным убийцам, так называемым киллерам. Говоря о них, автор между прочим замечает, что ни один настоящий киллер никогда и никому не признается в своей профессии, и если кто-нибудь скажет о себе, что он киллер, то это на самом деле несерьезный человек, который просто хочет придать себе значительности или нагнать страху на собеседника. Вероятно, в большинстве случаев это так, но в каждом правиле есть свои исключения. Я читал и другие книги, и отдельные интервью с убийцами, в частности с известным американским киллером Домом. Разумеется, никто из них не позировал при этом перед камерой и не называл своего настоящего имени, но и в нашем случае было так же. Я думаю, что все рассказанное героем нашей передачи — правда. Мне, конечно, трудно судить об истинных мотивах этого признания, трудно провести границу между публичным покаянием и желанием покрасоваться, может быть, это своего рода тщеславие. Существуют ведь и бескорыстные убийцы, убивающие только для того, чтобы привлечь к своим действиям внимание публики. Этакая анонимная слава. Что до терроризма, то он вообще питается тщеславием. Например, на Западе широко известен некий Карлос, долгое время успешно скрывавший свою личность, и в то же время упивавшийся сообщениями и статьями о своих убийствах.

Я подумал, что здесь есть ошибка. Вернее, не ошибка, а неправомерное обобщение. Убийцы-маньяки, террористы действительно тщеславны, хотя это и не единственная побудительная причина, но наемные киллеры... Нет, здесь, я думаю, в самом деле было нечто вроде публичного покаяния, попытка излить свою душу в надежде, что кто-то поймет. А впрочем, пожалуй, мы оба были в чем-то правы.

“Однако, как все это в масть! — подумал я, вставая, чтобы выйти на кухню. — Как все один к одному!”

Я открыл холодильник и поежился, увидев бутылки пива, оставленные там с вечера. “Пора бы уже начать топить”, — подумал я и взял вместо пива початую бутылку водки. Сделал себе коктейль. Принес его в комнату, поставил на столик рядом с телефоном. Подошел к окну и раздвинул плотные шторы. В глубине двора было уже темно, и напротив, слева от арки, светился вертикальный ряд полуциркульных окон — четыре, одно над другим — там были видны широкие марши парадной лестницы. Я подумал, что мог бы увидеть оттуда свои окна (узкий треугольник среди раздвинутых штор и человеческий силуэт на контражуре), если бы я сейчас был там.

Я переключил программу. Здесь расхваливали красивого двухметрового пупса, не вызывавшего у меня ни симпатии, ни антипатии — так, какой-то фон, — но его называли великим артистом и суперзвездой и еще классным профессионалом.

“Как незаметно смещаются акценты, — подумал я, — слово «профессионал» было, наверное, самым лестным эпитетом, по мнению автора этой галиматьи — кто он там, редактор или искусствовед? Профессионалы... Какой уж тут Анри Руссо, Порасмани, Бернс? Какой там Кольцов? Какая уникальность? У профессионалов единственный критерий — профессионализм. Хороший — значит профессиональный, профессиональный — значит хороший. Хороший инженер, хороший певец, хороший убийца. Нет, не случайно слово «убийца» последнее время вытесняется словом «киллер». Это — хороший (профессиональный убийца), «божьей милостью убийца». Моральные категории заменяются категориями профессиональными. Если тебя мучат угрызения совести, значит ты сделал что-то не так. Раскольников сделал что-то не так — он не профессионал, и убийство для него — это целый роман, даже может быть, жизнь, потому что он умер вместе со своей жертвой.

“Я себя убил”, — сказал он Соне.

“А умер бы он в следующий раз? — подумал я. — Ведь умирают только однажды. Нет, больше — нет. В жизни человека может быть только одно убийство. Все, что случится потом, только тень, эхо, отголосок, даже просто воспоминание о том, единственном, которое он совершил.”

Я заметил, что мои мысли так или иначе возвращаются к давешнему интервью.

Чье-то лицо исчезло с экрана, и я не успел разобрать последнее слово. Раз и два пробежала какая-то компания, одетая очень по-летнему, в пестрых шортах и маечках, еще раз пробежали.

Промчался какой-то очень спортивный негр.

И на фоне кучи желтых пакетов:

Я отпил глоток. RASPUTINa не было в этой рекламной заставке.

“За сегодняшний день сделано, пожалуй, не особенно много”, — подумал я и вдруг ужаснулся.

“Да ты что, с ума сошел? — сказал я себе. — Что, собственно, ты должен был сделать, бездельник? Почему ты должен? Кому ты должен? Какое тебе до всего этого дело? Ты, жертва телевизора, не лезь туда.

Поздно, — сказал я себе, — ты уже там. Коготок увяз — всей птичке пропасть.

Все в масть”, — повторил я и снова переключил программу.

Певица пританцовывала, что совершенно не вязалось с текстом, пела какой-то модный надрыв, уверяя какого-то неизвестного изменника в том, что она его никогда не любила, а только дурачила, перехватывала микрофон, освобождая то левую, то правую руку, чтобы откинуть с соответствующей стороны лица волосы и, перехватив микрофон в следующий раз, снова надвинуть их и после каждой выкрикнутой в зал строчки резким, птичьим движением отворачивала лицо от микрофона — вполне обычная для современных исполнителей манера. Вокруг нее расположился ее квартет — всегда квартет — два гитариста по бокам, сзади клавишник и саксофонист. Вся команда вписывалась в электрическую дугу из бегущих огней на заднем плане. Все было как у всех, и я не мог понять, почему она так популярна, но лица зрителей, которые время от времени показывал оператор, выражали почти религиозный экстаз. Наверное, это были их чувства, только красиво оформленные чувства — мне было их не понять. Я глядел на нее, и меня интересовали совершенно другие вещи, не связанные с ее образом и пением.

Жива ли она? — думал я. — Нет, не в том смысле, что она может быть уже мертва. Где-то она и мертва, а где-то жива. Здесь, например, в экране телевизора. Может быть, это запись, а может быть, прямой эфир. Но если и прямой эфир, то это вовсе не означает, что она жива, что она делает это одновременно и там, и здесь. Может быть, там ее нет — только здесь. Этот мучительный вопрос. “Телебудда” Джорджа Сигала — гипсовый слепок человека, сидящего перед работающим телевизором — или тот случай во Франции, случай из жизни. Или не из жизни — как это назвать? Когда в доме нашли истлевший труп перед действующим — живым! — телевизором. Кто жив и кто мертв?