Борис Дышленко - Контуры и силуэты

Неподалеку от меня остановился черный “мерседес”. Здесь было много “мерседесов”, в том числе и черных. Были и BMW, и “вольво”, и “форды” дорогих моделей, отечественные автомобили выглядели здесь сиротками на обочине. Пара огромных омоновцев с автоматами прогуливалась между машинами. Большой плакат на отдельном щите здесь не был испорчен. Это была копия печатного плаката, но на ней над головой поющей звезды крупными черными буквами было написано:

Я прошел среди шикарных иномарок (надо ж придумать такое дурацкое слово!) и, обогнув здание, дошел по Греческому до угла. С этой стороны тоже было много машин, среди них голубой “эскорт” певицы. Рекламный плакат был и с этой стороны — он тоже был цел. Естественно, портить его здесь было ненужным риском. Ничего подозрительного я не увидел, но что могло быть подозрительным? Разве что субъект в плаще и шляпе — этим субъектом был я. Я подумал, что мне здесь действительно нечего делать, тем более что нужный мне “мерседес” был здесь, и в общем-то, не о чем было беспокоиться. Опять начинался дождь.

Занятная это фигура, субъект в темном плаще и шляпе, подозрительная фигура. Подозрительно знакомая фигура. Тот самый, который разыскивается, который мелькал там и там и так примелькался, что по описаниям уже нарисован портрет. Это призрак — на него можно сваливать все, и если где-то кто-то убит, на кого же и свалить, как не на призрака. Он бестелесен, и пули не берут его, но он оставляет на месте преступления пистолет “ТТ” — я уверен, без отпечатков пальцев. А может быть, замдиректора, услышавший выстрелы в приемной, предпочел не высовываться, а потом вышел и пострелял в сторону двери, чтобы оставить следы перестрелки, а описание субъекта в темном плаще и шляпе он просто взял напрокат. Из словесного портрета, из сообщения по телевизору. Нет, я знаю, он бестелесен, он — пустое пространство, и там где нет толпы, чтобы ограничить его и создать силуэт, он просто не существует. Не было субъекта в темном плаще, и не он стрелял в секретаршу, а кто-то другой. Но почему? Неужели этот маленький отрезок времени? Времени, которого к тому же и нет.

А тот субъект, призрак, пустое пространство — он занят совершенно другими делами, если он вообще существует. Возьмем хоть этого. Вот он, удаляется по длинному, устланному серым бесшумным ковром коридору. Он и сам какой-то серый и бесшумный, как и полагается преступнику в криминальных фильмах. Редкие и слабые лампочки по стенам дают мало света, и фигура не отбрасывает тени. Вчера он вот так же удалялся по пустынной улице под дождем.

Что было бы, если бы это было в понедельник, когда менеджер... Когда был наш разговор? Он сказал, что видел метки и раньше, еще на плакате Луниной, но тогда не обратил на них внимания. А когда обратил... Когда я обратил его внимание на это повторение. После этого он был убит. Дело не в том, что он знал убийцу в лицо. Секретарша, например, не знала. А может быть, знала? Некто, назвавшийся Бреннером. Может быть, и она знала его? Нет, дело не в этом. Почему именно теперь? Эти плакаты... Кто-то, вернее, никто, никто не должен был узнать о них. Но тогда зачем было их уродовать? Для будущего. Для настоящего. Потому что время тогда еще не настало. Еще несколько часов назад не настало, а теперь пришло. И ради этих нескольких часов убили секретаршу? Час пик, все собралось к этому моменту, и надо ожидать чего-то очень серьезного. Да, убийства певиц — это только подготовка к чему-то более важному для того, кто играет, и оно впереди. “Каре, — думал я, — при чем здесь это каре? Это какая-то дьявольская игра с дьявольским выигрышем. Игра на души”.

Я видел ее по телевизору и раньше, теперь я вспомнил: был даже какой-то примитивный клип, где она бегала по лестнице вверх и вниз, исполняя какую-то игривую песенку, что не очень вязалось с ее образом, потому что ей, похоже, было уже под тридцать, и прожитая жизнь — или, может быть, больные почки — обозначилась в виде мешков под глазами, но это придавало ее лицу некоторый трагический шарм. На этот раз она пела что-то серьезное, правда, не слишком выразительное, но это был ее концерт, уже подходивший к концу, и под занавес можно было ожидать чего-нибудь более эффектного.

Все-таки меня удивляет непроходимая пошлость этих текстов. Как-то в одной передаче (тоже какой-то conversation за круглым столом) самодовольный, дурного вкуса субъект с апломбом заявил от всей компании бывших с ним таких же франтоватых жуликов, что вот они-то и есть настоящие поэты-профессионалы, которые знают, как сделать хороший текст для хита. Его открытия были на уровне школьного литературного кружка, но излагал он их с таким видом, как будто читал Нагорную Проповедь. Стыдно было все это слушать, но ему почему-то было не стыдно читать. “За кого он нас принимает? — подумал я тогда. — Или, может быть, он знает всему этому цену, а просто деньги не пахнут?”

Положенная на музыку, пошлость все-таки выглядит не так безобразно, но все же оператору следовало бы почаще показывать публику в зале, чтобы телезрители не чувствовали себя обманутыми. Но я подумал, что, может быть, я один такой или один из немногих, которым рифма “близки — корабли” режет слух, потому что публика в зале, кажется, была полна сочувствия. Это была не та опасная молодежь, не рок-фаны — их кумирам больше не предоставляют площадки роскошных залов — я вспомнил, сколько “мерседесов” стоит сегодня там на площадке, — нет, сегодняшняя публика была, в основном, респектабельной, за тридцать, их лица не выражали экстаза, просто эстетическое удовольствие и умиротворенность.

Камера прошлась по первому ряду, чтобы показать телезрителям особо чистую публику: дам в туалетах и представительных господ. Один из них, розовощекий крепыш в смокинге, сидел с целлофановым кульком на коленях (в кульке белые розы) и, уже второй раз (минуту назад его тоже показывали) посмотрел на часы.

“Эх, Петруша, — подумал я, — надо же, чтоб соседи непременно увидели твой “роллекс”. И невдомек тебе, новому русскому, что к вечернему костюму не надевают часы. Видно, так тебе и оставаться новым до конца своих дней”.

Во всяком случае, я был доволен, что он там.

Камера снова вернулась к певице, она закончила свою песню. В непрерывном треске аплодисментов она наклонилась, чтобы принять из рук нового русского целлофановый кулек. Она разогнулась, и в лицо ей ударил ослепительный луч “пистолета”, и сразу она исчезла с экрана.