Борис Дышленко - Контуры и силуэты

Здесь тоже был Рай. На песочного цвета песок набегала цвета морской волны волна, и загорелые тела были цвета загара. Кто-то взял тряпку и стер пыль с экрана, и краски теперь были яркими и чистыми, какими они могут быть только в телевизоре марки “Sony”. Здесь на фоне фиолетового неба, среди пальм и белых геометрических коттеджей бронзовые пары имитировали любовь. Занимались любовью. Сладострастные вздохи и хрипы наполняли пластиковый черный ящик, но не выходили за “сверхплоский” экран. Это было похоже на сон, но это и был сон.

— Находясь внутри этой дьявольской игрушки, — сказал старик, — мы думаем, что наблюдаем ее снаружи.

У старика был тяжелый, рокочущий бас, не такой, каким он говорил со мной на Среднем проспекте, однако — я понимаю — он сильно постарел с тех пор, как я последний раз слушал его. Те фотокарточки были черно-белыми, и пальцы старика изуродованы артритом. Впрочем, и мы сейчас, вероятно, были черно-белыми на фоне ослепительного Канарского парадиза, но это несоответствие не раздражало и не удивляло, потому что мы со стариком были в другой группе времен. Здесь мы могли вести диалог или, скорее, два монолога, произносимых синхронно в каком-то стереофоническом звучании, и это никак не мешало нашему абсолютному взаимному пониманию.

Я не знаю, почему этот старик стал моим отражением в этом сне и почему отражением, не повторяющим мои движения и движения моих губ, а параллельно совершающим отдельные, от моих движения, — наверное, он слишком долго преследовал мое воображение, или, может быть, в нем была какая-то постоянная, пусть закостеневшая, но из-за этого не ускользающая идея — нечто, на чем можно было сосредоточиться. Недаром он не скользил по поверхности экрана, а постепенно проявлялся из глубины от сетки принятых сначала за облетевший куст морщинок до полного и плотного своего образа. Отсюда его глазами я мог наблюдать собственное изображение.

Этот полустертый субъект, он что-то делал здесь. Он передвигался на ощупь среди незнакомых ему предметов в темной комнате, но в телевизоре не бывает совсем темно. Он выдвигал ящички какой-то картотеки, но так и не нашел в них нужного ему — это было видно по его реакции. Вероятно, эта комната была чьим-то кабинетом, и похоже, что персонаж находился там незаконно. Кем он был, преступником или детективом? Я не мог этого понять, потому что включился в происходящее посреди совершавшегося действия. Здесь и я, пребывавший всего в двух измерениях, мог быть этим человеком. Да, здесь ловушка, вспомнил я, ты пытаешься построить логику преступления, исходя из своей — помни это — из своей психологии. Ты забыл, что ты это не он, и берешь на себя поступки, которых ты никогда бы не совершил. Взяв посылкой факт задуманного тобой преступления, всего лишь допустив это, — в конце рассуждения ты можешь с ужасом осознать, что ты способен совершить его. Я способен.

— Итак, находясь внутри этой дьявольской игрушки, мы думаем, что наблюдаем ее снаружи, — сказал старик, — но на экране образ может подменить подлинную суть — он сам становится сутью — и тогда он (ты) может совершить преступление. Ты боишься быть участником, хочешь остаться телезрителем, но смотри, он за тебя совершает поступки, и твое неучастие обернется участием — грех на тебе.

— Но разве я один? — возразил я. — Есть же миллионы других.

— Ты ищешь поддержки в своем преступлении, ты хочешь разделить свой грех в надежде, что он перестанет быть грехом, простить себя через всех, — сказал старик, — но грех не делится на миллионы, напротив, он умножается на них.

Теперь я видел, что старик, как было условлено, явился в студию в своем черном вагнеровском берете и с пучком морщинок в старческой руке. Он был отчасти куст, но это было не то его звание, не то должность, не то другая его ипостась. Несмотря на то, что действие происходило в этот момент, передача была довольно старой черно-белой записью, и, возможно, мы со стариком не существовали, а только просматривали ее, потому что, если бы я существовал вне экрана, я, разумеется, не видел бы себя. Старик был театральным администратором в шестидесятые годы, но мы и оттуда могли наблюдать это.

Скрюченная рука старика развернула веером черно-белые снимки. Изуродованный палец другой руки ткнул в женское лицо. Это лицо было намного моложе того, которое позже (до этого) я видел цветным.

— Она была талантливая артистка, — сказал старик. Он помолчал. — Не нужно особенного таланта, чтобы сыграть роль жертвы, — сказал он.

Диалог без звука и даже, кажется, без слов прозвучал у меня в голове.

— Этот человек может представить меня в виде портрета с выколотым глазом. Так ему легче убить.

— Расслабься. Какой человек? Ты его видела?

Певица лежала на кушетке, и ее сведенная судорогой рука не собрала и не скомкала покрывало, потому что она вовсе не была сведена судорогой. Но камера четырехкратным наездом дала целлофановый кулек, это был кулек от цветов, он лежал рядом с пятном впитавшейся крови на паласе, а возле кушетки не было крови.

“Если ты пожелал зла, ты совершил его”, — сказал старик.

Старика придвинули, и его голова заняла весь экран. Она читала, но я не слышал его рокочущего баса — он просто звучал в моей голове:

Я знал, что раньше уже об этом думал, но сейчас мне было что-то в этом непонятно.

— Звезды? — прозвучало у меня в голове, но уже чьим-то другим голосом, может быть, даже моим. — Это же не звезды — stars.

— Звезды, — повторил в моей голове старик, — плевочки. Лишение зрелищ тоже зрелище. Суть игры как раз в этом. Ведь главная игра была не там, за столом, а совсем в другом месте. Ты помнишь, что говорил полковник? Дьявол уже подменил карту, и теперь вместо звезд — “Stars”.

Не знаю, каким образом старик поставил кавычки, но “сквозь меня на лунном сельде скакала крашеная буква”. Эта буква была Q.

— Я знаю, — сказал я. — Тотализатор?

— Нет, — ответил полковник, — двое играют — третий выигрывает.

— Дьявол? — одними мыслями спросил я. — Но это тот же тотализатор.

— Нет, — ответил старик, — Тотализатор устроили мошенники. Есть еще одна игра, — старик смотрел на меня. — Это игра дьявола, по сравнению с которой и то чертово пари только шутка, — старик смотрел. — В конце концов, что дьяволу деньги? — сказал старик. — Он сам их печатает — в игре дьявола другие ставки: это души и власть.

Души. Вокруг были только тела, загорелые тела цвета загара. Все это происходило на фоне высоких пальм, далеких пурпурных гор и фиолетового залива. Но теперь я знал, что этот плоский разноцветный рай не для меня.