Борис Дышленко - Контуры и силуэты

“Разучились говорить интеллигенты, — подумал я, — а может быть, никогда и не умели. — Вот у фашиста слова «как пудовые гири, верны». А что? Может быть, это тот самый случай”.

Телевизионный микроавтобус прямо-таки врезался в толпу, так что и правые, и левые едва успевали отскакивать кто куда. Комментатор в своей кожаночке выскочил из него первым и ныряющей походкой направился к трибуне, по пути отвечая направо и налево на вопросы. Под одобрительный гул в три прыжка оказался на трибуне и уже с микрофоном в руке повернулся к толпе.

— Я думаю, все уже видели передачу, — начал он с места в карьер. — Впечатляюще, не правда ли? Демократия семимильными шагами идет по стране. Все, как в лучших американских боевиках. Но что-то пока не видно хэппи-энда.

Хэппи-энд будет. Только не для нас. Площадка не будет пустовать. Можно пригласить какого-нибудь западного хрипуна. Или, например, певичку из так называемого независимого государства. Помните этот случай? Важно не это. Важно то, что здесь кого-то поблагодарят за ангажемент, положив на его счет круглую сумму. Конечно, не в рублях, и конечно, не в русский банк. Это ясно. Так что ни менеджер, ни исполнитель, ни наш отечественный чиновник, от которого это зависит, не останутся в накладе. Так вот, господин демократ, кому это на руку?

— А плакаты? Почему вы молчите о плакатах? — раздался голос из толпы, но крикнувшего тут же оттерли назад, а комментатор оставил вопрос без внимания. Видимо, его речь была приготовлена заранее, и он не хотел прерывать ее.

— Демократы, реформаторы старательно приучают нас к мысли о том, что все отечественное — второй сорт. От куриных окорочков до искусства. Их газеты, радио, телевидение последовательно вытравляют из нашего сознания родные нам имена Репина, Чайковского, Руслановой, чтобы заменить это суррогатами, называемыми авангардом и поп-культурой. Маститые русские художники не имеют денег, чтобы арендовать выставочный зал, но тут же находятся спонсоры, когда из-за кордона приезжает какой-нибудь мазила-эмигрант.

А в это время под шумок на Запад уходит немодная здесь русская живопись, которая продается там на престижных аукционах за бешеные деньги. Русские ансамбли годами гастролируют за рубежом, так как на родине для них нет помещений. А последнее время — что церемониться? — уже просто стали отстреливать русских певцов, освобождая места для иностранных неудачников. Идет иностранная экспансия, беззастенчивое завоевание русского рынка, русской сцены, русской эстрады, русских умов. Если это демократия, то какого именно демоса?

Под одобрительный ропот и овации комментатор нырнул с трибуны и, прорывшись в толпе, скрылся в своем микроавтобусе. Тотчас же какие-то крепкие парни окружили автобус, не подпуская к нему рвущихся поклонников.

Ну что ж, он был верен себе, комментатор. Он гнул свою линию или, может быть, чью-то еще, но публике уже надоела “торжественная часть”, публика с нетерпением ожидала главного зрелища.

И тогда на подмостках на фоне охранников — или это был кордебалет — как огненный факел, вспыхнула вся извивающаяся женщина. Красное платье, бегущее по черному фону плащей, красный шелковый шарф, красные волосы и красный рот на набеленном лице — она была резкая, нервная, подвижная, худая. Она сорвала с металлического шеста микрофон и пронзительным голосом, просто голосом базарной торговки — но это было то, что надо — выкрикнула в толпу:

— Уберите мои портреты — сегодня здесь я.

Мощный рев раздался над площадью, он не прекращался с минуту, однако ее портреты не только не убрали, напротив, подняли выше всех остальных.

Очевидно, артистка и не ожидала исполнения ее требования, она перехватила микрофон в другую руку, стандартным жестом откинула пылающие волосы назад и тем же пронзительным голосом выкрикнула:

— Ну, ты, ублюдок, стреляй!

Подождала.

— Что, слабо?

Рассмеялась.

— Буду петь. Буду петь для тех, кто пришел ради меня, — крикнула она, — для тех, кто любит меня, а тем, кто на меня поставил, кто продал меня — рукой с микрофоном она сделала непристойный, совершенно мужской жест, — вот!

Она прыгнула в сторону, резко дернула бедрами, обернувшись, махнула рукой. Заплясала под включившуюся фонограмму какой-то дикий, бесшабашный, развинченный танец. Шлягер, который она после длинной серии прыжков и приседаний запела, был подстать танцу, такой же бесшабашный и разнузданный, песня про какую-то Маришку, забывшую штанишки у мальчишки, песенка, на которую она, может быть, отважилась бы в своем кругу или на частной вечеринке у новых русских, да еще вот здесь, перед Зимним дворцом в особых обстоятельствах.

Мне понравилось ее выступление, ведь она же была уверена, что в нее будут стрелять и повела себя адекватно.

Всеобщий вздох отлетел от толпы как душа, когда она кончила петь — может быть, даже те, кто сейчас проиграл, почувствовали облегчение. Секунду длилась тишина, и затем рукоплескания разбежались от подмостков к стенам дворцов. Над толпой заходили, закачались на древках портреты. Настроение толпы поднималось.

“Еще не вечер, — подумал я, — и срок еще не истек. Где-то сейчас “кадеты” потирают руки и подсчитывают барыши. Впереди, после выступлений нескольких див, под занавес появится на подмостках никем не ожидаемый, ничем не примечательный образ бедной Лизы, первой среди равных, предназначенной на заклание. И “кадеты” потирают руки в предвкушении выигрыша, но главный выигрыш не у них — главный выигрыш, как всегда, у черта. Еще не вечер, — сказал я, — и срок еще не истек, а когда истечет, ты увидишь, что ничего не выиграл, князь тьмы”.

Пора. Я встал, выключил телевизор, оглядел комнату. Комната была такой, как всегда. Подумал, что пора бы вытереть пыль. Так, все стояло на своих местах, я давно уже ничего не трогал. Подошел к окну и, отодвинув штору, посмотрел — было сухо. Я засмеялся — ведь только что я видел это по телевизору. Я надел плащ шляпу, вышел. У меня еще оставалось время посмотреть на закрытую дверь.

Было не слишком холодно, и я пошел пешком. От Дворцового моста я повернул налево и прогулялся вдоль Зимнего дворца до Запорожского переулка, а там через Миллионную, в начале которой, недалеко от площади стояли военные машины, прошел до Мойки и, перейдя ее, направился по набережной в сторону Дворцовой площади. Там, на широком Певческом мосту тоже стояло несколько грузовиков. Но не видно было никаких людей и фары машин не горели. Впереди, справа, за высоким бело-желтым штабом Гвардейского корпуса, видна была заполненная народом Дворцовая площадь. Там что-то происходило, неясный шум доносился и сюда. Потянув на себя тяжелую створку железных решетчатых ворот, я вошел во двор Капеллы и повернул направо, под арку. В небольшом, аккуратном, асфальтированном дворике было тихо и пусто. Несколько окон светились здесь на разных этажах, но мысль о том, что там кто-то живет, показалась мне невозможной. Постояв немного, я поднялся по нескольким наружным ступеням и вошел в освещенный люминесцентными лампами подъезд. Крашенные зеленой, заборной краской стены, чистая, но абсолютно безликая лестница. Я поднялся на третий этаж. Площадка была недавно выметена и вымыта. Потянул на себя дверь и вошел в квартиру нового русского. С площадки падало достаточно света, чтобы увидеть ячейки черного пола. Я шагнул с балки на балку, и под моими ногами, как бездна, сгустилась чернота. Впереди, из маленькой комнаты потянуло холодом, там из открытого настежь окна на пыльный паркет падал светлый прямоугольник.