Борис Дышленко - На цыпочках

Эта мысль меня немного подбодрила.

«Что же, пусть стрекочет, — решил я. — Видимо, оно периодически стрекочет».

Я осторожно, стараясь не шуметь, направился к забору. Я чувствовал таящуюся за забором опасность: она прямо-таки сочилась изо всех щелей.

«Нет, лучший способ обороны — нападение», — решил я. То есть это не я так решил — это Суворов когда-то решил, но я тоже так решил.

«Лучше пусть я нападу, чем на меня нападут. То есть я, конечно, не в полном смысле нападу, а это я имею в виду, что сам посмотрю. В какую-нибудь дырочку. Нет ли там кого? И не наблюдают ли за мной? А вдруг там наблюдают? — подумал я. — Вдруг, я приложу к дырочке глаз — и там глаз? Или еще хуже: я приложу, а оттуда пальцем ткнут. Или палкой... Мало ли что в голову взбредет? — дураков много. Да нет, маленькая вероятность, — подумал я, — чтобы так точно попасть... Забор большой, а глаз — тьфу. Мало ли ему места, куда ткнуть? Почему именно в глаз? Нет, ерунда. Вот сейчас возьму и посмотрю. А что? Мне терять нечего, так что мне в некотором смысле все трын-трава. Во всяком случае, хоть узнаю: есть там реальная опасность или все это так, чистый бред».

Я колебался.

«А что, если есть опасность? — подумал я. — Что тогда? Я посмотрю, а там опасность. Что тогда?

— А-а-а, — все равно, — подумал я, — хоть буду знать об опасности. Уж лучше смотреть опасности в глаза. Это, во всяком случае, честнее. Да оно и в стратегическом отношении лучше, — подумал я. — Только вот что оно не стрекочет? Вот сейчас бы ему и стрекотать, а оно не стрекочет. Вечно так: когда надо, ни за что не пострекочет!»

Но тут как раз застрекотало, и я понял, что мне ничего не остается делать, кроме как немедленно заглянуть.

«Ну! Будет, будет, нечего времени терять, — приказал я себе, — будь мужчиной. Ну-у-у!»

Я зажмурился и на ощупь приник к щели. Потом я набрал побольше воздуха, как будто я собирался нырнуть, а набрав воздуха, я открыл глаза.

Я отшатнулся. Я посмотрел вдоль забора налево, направо, а потом — была не была — снова приник.

«Черт с ним. Узнавать, так уж до конца», — отчаянно подумал я, и на этот раз моя решимость меня не подвела.

Десантники лежали на вытоптанной траве газона, возле длинного сарая или амбара — я это строение точно не могу назвать — их было человек десять-двенадцать. Они лежали в кружок, свободно развалясь, как будто они отдыхали, а в центре этого кружка, на траве, лежала какая-то развернутая бумага, видимо, до этого сложенная вчетверо, а что это за бумага, я отсюда не мог видеть: может быть, это была какая-то карта или инструкция, но ее края загибались кверху, а кроме того, на ней еще лежал чей-то защитный берет. Один из десантников, рослый широкоплечий малый с рыжеватым затылком из-под сдвинутого берета, лежа ко мне спиной, что-то говорил. Я об этом только догадывался, по движениям его ушей. Его голоса все равно не было слышно из-за сильного стрекота, но уши двигались, как у говорящего человека, и я понял, что он говорит. Он что-то говорил, а остальные десантники внимательно смотрели на него, видимо, слушали, и, наверное, им было слышно, что он говорил, потому что они все были гораздо ближе друг к другу, чем я к ним. Он говорил, а они слушали, и им, вероятно, было интересно. Потом его уши перестали шевелиться, и тогда беззвучно заговорил другой десантник, лежавший на другой стороне. До этого он лежал, подперев кулаком голову, но теперь, для того чтобы говорить, опустил кисть руки и только опирался на локоть. Это был огромный белобрысый парень с крепким правильным лицом и прозрачными глазами. Мне показалось, что он чем-то рассержен, потому что его лицо выражало угрозу. Во всяком случае, было похоже на угрозу. Его жесткие губы остановились — он замолчал. Рыжеватый десантник снова зашевелил ушами, наверное, снова заговорил. Он говорил довольно долго, около минуты, и по мере того, как он говорил, лицо белобрысого темнело от нарастающего гнева. Наконец он встал. Выдвинув свою твердую челюсть вперед, он медленно подошел к замолчавшему десантнику и, расставив огромные ноги, навис над ним. Все десантники, приподнявшись на локтях, напряженно за ними следили, но рыжеватый десантник даже не шевельнулся. Он даже не посмотрел на белобрысого, даже не поднял головы. Десантник еще что-то сказал, и на его лице появилась какая-то упоенная гримаса, а глаза побелели. Я понял, что он сейчас что-то сделает. Я зажмурился и бросился вниз по холму, благо, еще не кончило стрекотать.

Внизу, между холмов, я отдышался и прикинул, куда мне дальше идти. Несмотря на пережитый мной страх и неприятное впечатление от стычки десантников, я был все-таки доволен сделанной мной разведкой, и не только результатами, хотя и результаты были замечательны. Теперь до конца витка мне практически нечего было опасаться — десантники были позади. Но помимо всего прочего, я был очень доволен и даже горд своей решительностью, хотя (я это отлично понимаю) она только для меня была решительностью, для таких, скажем, людей, как эти десантники, мое поведение никак не могло бы называться решительностью — это было для них обычное дело, и они, наверное, и не задумались бы на эту тему. Тем не менее, довольный и собой, и обстановкой, которая теперь, благодаря разведке и решительности, была мне известна, я спокойно прошел извилистой долиной, обогнув три или четыре холма, и стал подниматься в гору. Я медленно шел по склону вверх, по желтой тропинке, направляясь к лагерю, потому что спираль опять касалась его своим витком (на этот раз с другой стороны), и, так поднимаясь, я почему-то опять вдруг вспомнил свое детство. Я даже удивился, почему это я его вспомнил, — казалось бы, ничто не могло мне напомнить его.

«Может быть, что-нибудь в пейзаже? — думал я. — Или цвет неба? А может быть, какой-нибудь запах или звук? Мало ли что может вызвать воспоминания детства. Но странно, что здесь, в холмах. Здесь все в общем-то не слишком приятно, все напряжено, и — детство! Детство — это же самое счастливое, самое беззаботное время. Если не считать всяких неприятностей, да страха перед товарищами, то это, пожалуй, лучшее время жизни. Просто счастливое время, особенно летом. Летом! Летом меня всегда на каникулы отвозили в деревню, к моей, теперь уже давно покойной, тетке. Чего там только не было! А главное, три месяца в году, целых три месяца, я мог совсем не бояться, только читать разные книжки, купаться в пруду и наедаться до оскомины спелых вишен из эмалированной кружки. И все три месяца я мог не видеть своих товарищей. Да «милая, невозвратимая пора детства! Как не любить, как не лелеять воспоминаний о ней!» И все равно я никак не мог понять, почему это я вдруг вспомнил детство.

Но теперь я поднимался к лагерю, и мне некогда было об этом думать. Мне нужно было сосредоточиться, чтобы не попасть впросак, потому что разведка — разведкой, а «береженого Бог бережет», а кроме того, я не забывал о часовом, которого видел в прошлый раз с той стороны. Расчеты меня не обманули. Лагерь, действительно, оказался там, где я предполагал. Неудобство заключалось в том, что теперь мне предстояло его наблюдать с того самого холма, на котором он был расположен. И вот он появился. Сначала из-за холма выросла защитная крыша фургона, потом — весь фургон и верхушки первого ряда палаток (их было четыре), потом — весь ряд целиком и верхушки второго ряда, следующие ряды появились быстрей и как бы возникли сразу, один за другим, и, наконец, открылся весь лагерь. И тут меня как будто кто-то ударил в лицо. Я отпрянул. На нижнем конце лагеря, в стороне от палаток, топталась группа солдат. Этого я никак не ожидал.