Борис Дышленко - На цыпочках

Во-первых, если говорить о свободе, то и суслик далеко не так свободен, как это на первый взгляд может показаться. Ведь не может же суслик воспарить, как сокол, в поднебесье, и ему не дано спускаться в пучину, поскольку он не имеет жабр.

А я? Нет, не буду утверждать, что я могу плавать, как рыба в воде. Я и как сокол — не могу. Безусловно, человек тоже подвержен законам, множеству законов, и не только физическим законам природы, но и всяким другим. Да, это так. Но зато человек и сам создает эти законы.

А во-вторых, — подумал я, — во-вторых... Во-вторых, и сама свобода суслика существует исключительно за счет глупости. За счет несознательности и неспособности понять. Разве суслику можно что-нибудь доказать или внушить? Нет, нельзя. Ему ничего не внушишь и не докажешь — он глуп. Он не мыслит. Может ли он подумать обо мне? Не может. А я о нем — могу. Только я о нем и думать не стану — больно он мне нужен! — человеческая мысль не зависит от суслика. Человеческая мысль свободна. Как это?.. «Сначала труд, а потом и членораздельная человеческая речь...» И мысль. Да, мысль свободна, — сказал я, — ее полет ничем не удержать. Об этом даже кто-то сказал: «Я мыслю — следовательно, я существую».

И вот я мыслю. А кроме того, еще и «...членораздельная человеческая речь...», и я могу разговаривать с другими людьми, могу донести свою мысль до другого человека. И он может донести... И я могу понять общественную необходимость, и я ее понимаю. Так кто же свободней? Суслик или я? Конечно же, я. Потому что моя свобода определена не глупостью, а сознанием и чувством ответственности. Нет, человек намного превосходит суслика: он произошел от обезьяны. «Человек — это звучит гордо»».

Тут мне пришлось залечь. Передо мной на склоне следующего холма раскинулся военный лагерь: десятка два палаток обычного защитного цвета, походная кухня в виде нескольких защитных же ящиков на колесах и такой же защитный автомобиль-фургон. Между палаток, скучая, прогуливался часовой. Он в данный момент шел в обратную от меня сторону, так что оказалось, я вовремя залег. Он дошагал до фургона и повернулся, и я припал головой к земле, чтобы он меня не заметил.

«Вот-те на! — подумал я. — Чуть не напоролся. Надо же так неосторожно ходить! Ориентиры ориентирами, но и по сторонам нужно поглядывать, а то как раз влипнешь, где не ждешь. Вообще нужно поосторожней подниматься на эти холмы: тут, за холмами, самые неожиданности и есть. Нет, может быть, это вовсе не опасности. Не обязательно опасности. Но что неожиданности, так это точно».

Я поднял голову. Солдат уже развернулся и опять шагал от меня, и, прежде чем отползти, я успел внимательно осмотреть лагерь. Кроме часового, там, кажется, никого не было. Из палаток не доносилось ни звука, вообще их пологи были глухо застегнуты на палочки, кухня не дымилась, и даже повара не было рядом. По-видимому, все были где-то на занятиях.

Я отполз немного по склону холма, а там, встав на ноги, отряхнул приставшие к пиджаку и брюкам сухие травинки, какие-то щепочки и пыль и только тогда сообразил, что если — по ориентирам, то мне на этот холм подниматься было и не нужно, а в этом месте я должен был идти по склону холма, и что если бы я не сделал этой ошибки, то никакого лагеря я бы, разумеется, не заметил, а так и прошел бы себе мимо.

«Что ж, это дает мне некоторые преимущества, — сказал я себе, — во всяком случае, я не выскочу на него с другой стороны».

И я скоро спустился в лощину, отклонившись, насколько это было нужно.

«Интересно, — подумал я, — сколько я уже иду и какую часть пути я прошел? Может быть, уже треть, а то и больше?»

Мне показалось, что я иду уже час или полтора. За это время, если бы я шел напрямик, я уже мог бы дойти до Тихоженска. «Да, пожалуй... — Я опять стоял на вершине холма. — Пожалуй...»

«Но может быть, здесь какая-нибудь нравственная цель? — подумал я. — Наверное, она и есть. Не может же так быть, чтобы не было нравственной цели. Нет, не может. Потому что нравственная цель есть во всем. И здесь она тоже есть. Нужно только постараться ее найти. Нужно ее определить. Та-ак, — рассуждал я. — Начнем с этой спирали. С того, что история тоже развивается по спирали. И общество развивается по спирали, — продолжил я свою мысль, — все развивается по спирали. А человек? Конечно, — ответил я себе, — раз общество развивается по спирали, значит, и человек тоже, — решил я, — и в том, что я иду по спирали, есть свой смысл. Собственно в этом и состоит нравственная цель.

Если бы я шел напрямик, — думал я, — я, может быть, не заметил бы даже и места, где иду. Ни холмов не увидел бы, ни травки, ни суслика — ничего. А между тем, это Родина, — подумал я. — Родина? — подумал я. Я удивился. Мне как-то до сих пор не приходило в голову, что эти холмы — моя Родина. — Родина? — еще раз удивился я. — Вот удивительно! — подумал я. — Шел бы напрямик, так бы и не узнал, что это Родина. Ну, конечно же, Родина, — сказал я, — да тут и думать нечего — ежу понятно, что Родина.

Вот в том-то и состоит нравственная польза. Родина».

Но в это же время я чувствовал, что у меня к этим холмам не только нет никакой любви, а, напротив, они уже надоели мне — дальше некуда.

Эта мысль сильно испугала меня. Все-таки открыть в себе такое качество... Такую черту характера... Это уж слишком.

«Вот так! — испугался я. — Что же это? Выходит, что я не люблю свою Родину? Да нет, — подумал я, — почему не люблю? Люблю. Просто Родина ведь не вся из холмов. Вот эти холмы я не люблю, а Родину в целом люблю. В конце концов на моей родине не так уж много холмов, — подумал я. — В целом их можно и не заметить. Зачем же обобщать? Ведь много и хорошего. А потом, ведь я же и родился здесь... И языка я никакого другого не знаю. Да ничего, — подумал я, — и холмы ничего. Просто я устал по ним ходить».

Я оглядел далекие ориентиры. Они опять сильно переместились. Водонапорная башня была теперь слева, та темная штука, которую я не мог разобрать, оказалась посередине, а труба со всеми своими строениями — справа. Если же повернуться к ним спиной, то все как раз наоборот, а они теперь должны были быть у меня за спиной. Это я только обернулся, чтобы посмотреть на них. Посмотрев на них, я отвернулся и снова пошел. Где-то уже недалеко должен был находиться тот самый пост, от которого я начал спираль. И правда, поднявшись на следующий холм, я его увидел.

Между постом и местом, где я стоял, был еще холм, но невысокий, так что мне хорошо были видны топчущиеся у барьера фигурки солдат. Они играли в популярную военную игру. Я ее знаю. Я, правда, никогда не был солдатом, но игру знаю. Нас еще в школе научил в нее играть один мой одноклассник. Он вообще любил все военное, он даже и одевался на военный манер, а в свободное время он учил нас играть в эту игру. Она и называлась так интересно — «Мясо». А заключается она в том, что один из играющих, отвернувшись и заложив левую руку под мышку правой, выставляет наружу ладонь (левую ладонь), а остальные, то один, то другой, изо всей силы лупят по этой ладони. А еще она заключается в том, что после каждого удара, тот, которого бьют (он и есть «мясо»), должен отгадать, кто его ударил. Если он отгадает, то его место занимает тот, который бил, а если нет, то он отворачивается, и его снова бьют. И так, пока не отгадает. Это была веселая игра, только мне в нее почему-то никогда не везло.