Борис Дышленко - На цыпочках

Так отсняли шесть дублей. Этого было достаточно, но режиссер попросил моего жениха сняться еще один раз. Этот, в сущности, был не нужен — он делался просто так, для страховки, на тот случай, если все остальные пленки засветятся, но это редко бывает. Именно этот дубль оказался для моего жениха роковым. Раздалась команда, и мой жених, уже измотанный предыдущими дублями, рванулся вперед, но бежать так быстро, как в начале съемки, он уже не мог. Напрягая последние силы, он все-таки миновал несколько взрывов и скрылся в роще, а спустя секунду оттуда донесся страшный крик страдания, от которого у всех в жилах застыла кровь.

Когда к нему подбежали, он был еще жив. Почерневшими губами он шептал мое имя.

— Да-да. Это так и было, — взволнованно подтвердил я. — Я видел этот фильм — именно так все и происходило.

— Я не видела этой картины, — сказала девушка, — я не пошла. Это было выше моих сил. И так-то, когда мне сообщили об этом, я поседела, — она провела рукой по волосам. — Я теперь крашу волосы, — объяснила она, увидев, что я на нее посмотрел. Она подавила вздох.

— И вообще я больше никогда не бываю в кино, — сказала она и вздохнула.

Я не знал, что сказать. Что тут скажешь? Разве чьи-нибудь слова могут утешить в таком горе? Я предложил ей выпить еще вина.

— Нет, — сказала она, — спасибо. И так это третий бокал.

Я допил свое шампанское и помог девушке одеться. Уже стемнело, и на огромном окне еще более выступила надпись «ЕФАК».

— А можно мне проводить вас домой? — спросил я, когда мы вышли на улицу.

— Конечно, можно, — сказала она, — вам можно, — она взяла меня под руку и зябко прижалась ко мне своим плечом, и мы с ней пошли по одинокой улице, и она опять молчала и только время от времени опускала лицо к букету, который несла в другой руке. Но мне от ее молчания больше не было неловко — я однажды читал, что молчание бывает также и очень красноречиво, — вот это молчание, видимо, и было красноречиво, то есть, может быть, оно и не было красноречиво в том смысле, что не было каким-то намеком или чем-нибудь еще, а просто теперь между нами было какое-то общение, потому что я ее понимал — она сама это сказала — и мы шли по улице, и я не заводил никакого разговора, и, кроме того, я обдумывал нашу встречу и ее печальный рассказ, и вдруг мне стало так стыдно, что я остановился.

— Что с вами? Вы что-нибудь забыли там, в кафе? — спросила девушка, отпустив мою руку и повернувшись ко мне.

— Нет-нет! — поспешно ответил я. — Нет, не забыл. Это так, ерунда, я просто кое о чем вспомнил: так, мелочь. Пойдемте.

Она снова взяла меня под руку, и мы пошли дальше. Мне было очень стыдно: я вспомнил, как там, за столиком, я чуть не пригласил ее к себе. Вот она идет рядом, под руку и даже прижимается ко мне плечом, и у нее наверняка и в мыслях нет, что я мог такое подумать. Она мне доверилась и открыла трагедию своей жизни, а я...

— Вы живете один? — внезапно спросила она.

— Да, один, — я обрадовался предлогу прервать свои мысли, — совсем один, — сказал я, — у меня даже занавески нет на окне, — сказал я. Я и сам не знаю, с чего это я вдруг вспомнил про занавеску.

— Мы с вами родственные души, — задумчиво сказала она. — Две одинокие души. Бредем по улицам в немом и безмолвном пространстве. Я хотела бы увидеть вашу комнату, ваши книги; вообще увидеть вас в привычной обстановке; мне кажется, что у нас с вами много общего.

Мне опять стало стыдно: я подумал, что если бы она узнала о тех моих мыслях в кафе, она бы никогда так не сказала.

Но сейчас мне некогда было на эту тему размышлять. Я постарался, как мог естественнее, ответить ей, что я обязательно приглашу ее к себе и что к ее приходу я куплю букет хризантем и поставлю их посреди комнаты на стол, и мы выпьем шампанского у меня; и конечно, теперь, говоря все это, я и думать не смел о чем-нибудь таком, как тогда: уж особенно теперь, после того, как она высказала такое доверие, вплоть до комнаты.

— Нет, конечно, я не буду возражать, — сказала она. — Я принесу вам книгу. «Графа Монте-Криста», — сказала она. — Вы помните?

Мы остановились возле ее дома.

— До свидания, — грустно сказала она, подавая мне руку. — О как мне не хочется домой! Ну, всего вам лучшего. До свидания.

Я наклонился и поцеловал ее узкую кисть, а когда выпрямился, она положила обе руки мне на плечи и, приподнявшись на цыпочки, легонько коснулась губами моей щеки.

— Вы очень добрый, — сказала она, — вы так меня понимаете! Вы даже напоминаете мне его.

Мне опять стало стыдно, но, с другой стороны, и приятно, что я ей напоминаю.

— Мы обязательно должны увидеться, — сказала она. — После того, как погиб мой жених, мне впервые было так хорошо.

Я возвращался домой. Мне было и грустно, и в то же время почти радостно. Я был весь под впечатлением этого вечера. И я думал о том, как несчастны бывают люди и как мужественны при этом: пережить такое горе и так стойко держаться в несчастье. Она даже поседела, но никому не сказала о своей трагедии, все перенесла в себе, и только мне она доверила свою тайну. Потому что я ее понимаю. И правда, наверное, я один в целом мире способен ее понять.

«И все-таки на земле есть справедливость, — подумал я, — и вот она торжествует: после всего, что ей пришлось вынести и пережить, мы все-таки встретились, две одинокие души. Я, конечно, не каскадер, — подумал я, — но это ничего. А потом, может быть, в моей душе тоже скрыты неисчерпаемые запасы ловкости и выносливости. Но даже если это не так, если я и в душе не являюсь каскадером... Ну и пусть. Пусть не каскадер. Зато я ее понимаю, и ей со мной хорошо — она сама это сказала. И как это удачно, что я не пригласил ее к себе. Мог бы испортить все впечатление: она могла бы такое подумать... Решила бы, что я ничего не понимаю, а только и думаю о том, как бы ее пригласить. Нет, этого нельзя было делать. А теперь можно будет и пригласить. Вот теперь и дом отремонтируют — уже поставили леса — выкрасят его, может быть, даже цветом морской волны или еще каким-нибудь цветом, но это даже не так важно. И в комнате к этому времени надо будет прибрать, купить хризантем и на лампочку повесить люстру или плафон. Занавески нужно будет: для уюта. Можно в полосочку, как в этом кафе. И тогда пригласить. Сесть за прибранный, накрытый белой скатертью стол, открыть бутылку шампанского, наклониться и тихо обо всем поговорить.

Да, поговорить обо всем, — подумал я, — вот она рассказала мне о себе, а теперь я расскажу ей о себе. Мне, правда, нечего рассказывать — со мной ничего особенного не происходило, — но я все равно ей что-нибудь расскажу. Ну, расскажу, например, о том, как я о ней вспоминал и как я ушел тогда, и о том, как я хотел прижать кулаки к глазам и почему я этого не сделал. Конечно, обо всем этом я очень и даже очень смог бы ей рассказать. И я расскажу ей это, обязательно расскажу, и, может быть, это так же важно, как каскадер, потому что, может быть, тоже чье-то только лицо, а меня как бы со спины. Безусловно, она поймет меня — она способна. И будет яркий свет над столом, будут над белой скатертью хризантемы, и зеленоватое шампанское будет пениться в бокалах, как морская волна. И от этой обстановки, от занавесок на окне и особенно от ее присутствия появится чувство покоя и уверенности в себе».