Борис Дышленко - На цыпочках

— Я вас совсем не боюсь, — сказала девушка, — вы сразу вызвали у меня чувство доверия. Вы не такой, как все.

Я почувствовал еще большую благодарность, чем до этого: я и сам всегда думал, что я не такой, как все, а она сразу поняла.

— Вы тоже не такая, как все, — ответил я, — я это увидел еще тогда, я с тех пор часто вспоминал вас и мне было очень жаль, когда вы исчезли; а теперь вы взяли меня под руку, а в наше время вообще редко кто ходит таким способом — почему-то это не принято — идут каждый сам по себе, а некоторые в обнимку.

Я тут же спохватился, что, возможно, напрасно сказал ей про обнимку, потому что вдруг она примет это за намек, но она поняла меня верно.

— Я никогда не хожу в обнимку, — сказала девушка, — это очень вульгарно — ходить в обнимку. Зачем до такой степени обнажать свои чувства на улице?

Я сказал ей, что тоже так думаю и совершенно разделяю ее мысли и чувства, но только я не мог так четко их выразить.

Мы некоторое время шли молча, потому что я не знал, о чем говорить, и девушка, кажется, тоже не знала. Потом она повернула ко мне свое хорошее лицо и сказала:

— Я, наверное, оторвала вас от какого-нибудь дела?

— Что вы! — воскликнул я. — Наоборот, мне совершенно нечего было делать сегодня. Я даже хотел сходить в кино, но сегодня в кинотеатрах не идет ничего такого, что мне хотелось бы посмотреть. Но может быть, вам хочется посмотреть какой-нибудь фильм? В таком случае я с удовольствием посмотрю его вместе с вами.

— Нет, — сказала девушка. — Я никогда не хожу в кино, — она покачала головой. — Раньше я часто ходила в кино, я любила кино, а теперь не хожу.

Мне хотелось узнать, почему она перестала ходить в кино, но тут у станции метро я увидел цыганок, которые торговали там цветами. Я купил, у одной из них букет хризантем и преподнес его девушке, а она в ответ сказала мне, что любит хризантемы больше всех других цветов, и это связано для нее с воспоминаниями, так как ее жених всегда дарил ей именно хризантемы. Она ничего больше не сказала про своего жениха, а я как-то постеснялся спросить, и несколько минут мы шли молча, потому что я не представлял, о чем мне с ней говорить, и не потому, чтобы девушка была мне чужда и далека, и в прошлом я не раз воображал себе, как я разговариваю с какой-нибудь приятной мне девушкой, а про эту девушку я особенно воображал, тем более, что в принципе у меня есть что сказать, то есть есть много такого, что я хотел бы выразить, и я даже уверен, что сумел бы это, — но сейчас для этого был нужен какой-то повод, какой-то толчок с ее стороны, потому что не заговоришь же просто так, ни с того ни с сего, о чем-нибудь важном и душевном, о том, что чувствуешь и переживаешь. Чего, спрашивается, я буду лезть ей в душу, ну хотя бы по поводу ее жениха, потому что, если обстоятельства сложились так, что им пришлось по какой-то причине расстаться, то тут никакие слова не помогут, а, наоборот, можно затронуть какие-нибудь струны, которые зазвучат и, может быть, некстати. Поэтому я решил воздержаться и не говорить ей ничего, а только смотрел, как она нюхает мокрые хризантемы, хотя они и не пахнут.

За углом, начинавшимся от бетонного парапета направо, я увидел небольшое кафе. Я подумал, что вот кафе, в которое было бы неплохо зайти с целью выпить там по чашечке черного кофе или съесть мороженого, а может быть, девушка не откажется даже от бокала вина, если суметь ей тонко предложить. Да, совсем бы неплохо было выпить вина, особенно шампанского, потому что, по моему мнению, за приятное знакомство удобнее пить шампанское, чем любое другое вино, да и к мороженому шампанское больше всего подойдет. Я подумал обо всем этом как следует и сказал ей, а она неожиданно согласилась. Я боялся, что она не согласится, а, пожалуй, обидится на такое приглашение с моей стороны — все-таки почти незнакомый мужчина, но она, против ожидания, не обиделась.

Мы вошли в это небольшое кафе. Там было всего несколько столиков, и голубые шторы в полосочку создавали уют. Я предложил девушке сесть за один из столиков, за тот, который находился в углу, а сам отошел к стойке, чтобы взять для нас мороженого и бутылку шампанского, а когда вернулся, ее за столиком не было: на нем лежал букет хризантем, и через спинку стула был перекинут ее серый плащ. Сама она стояла поодаль у большого окна и смотрела на осеннюю улицу, где в это время уже моросил мелкий дождь.

— Ефак, — сказал я, подойдя к ней. — Вот теперь вы видите, что я имел в виду? — И я показал ей на белую надпись на стекле, которая с этой стороны читалась «Ефак».

Она повернула ко мне свое хорошее грустное лицо.

— Да, — сказала она, — это кафе многое мне напоминает.

Я напомнил ей, что то было другое кафе, а она подтвердила это с печальной улыбкой.

— Я помню, — сказала она, — и хотела сказать, что с этим кафе у меня связаны другие воспоминания. А эту надпись я помню.

— В ней есть что-то турецкое, правда? — спросил я. — Как будто это по-турецки — «Ефак»...

— Вы правы, — задумчиво сказала она. — Знаете, когда я думаю о Турции, мне всегда становится грустно: там нет любви к людям, — сказала она, — между мужчиной и женщиной там совсем другие отношения: там женщина раба мужчины.

С этим было трудно не согласиться — я согласился.

— Может быть, нам пойти за столик? — предложил я. — А то наше мороженое растает, а шампанское выдохнется.

— Да, пойдемте, — сказала она и прошла вперед меня в своем тонком коричневом свитере, обтягивающем ее изящную фигуру, и серых брюках, которые тоже сзади облегали.

Мы сели, и она, положив подбородок на подставленную руку, сказала:

— Как хорошо, что буфетчица сама открыла шампанское! С некоторых пор я не выношу резких звуков.

Она говорила усталым голосом, который очень шел к ее грустному лицу и обтянутой свитером фигуре.

Она отпила глоток шампанского и посмотрела мне в глаза каким-то долгим и далеким взглядом, как будто она пытается меня понять или сравнить с кем-то, или еще что-то такое. Как ни странно, я не смутился от этого взгляда и мне не захотелось отвести глаза в сторону или вниз, напротив, мне хотелось смотреть в ее широко расставленные глаза: мне хотелось понять ее, и не потому, чтобы я ей доверял, а потому что она уже была мне близка не только своим хорошим лицом, но и фигурой, и не в каком-нибудь чисто внешнем или другом смысле, а просто она вся вместе с фигурой вызывала у меня симпатию.

— Почему вы не носите галстук? — спросила она. — Вам бы очень пошел галстук и белая рубашка. Черный костюм вам был бы также очень к лицу: у вас в лице есть что-то джентльменское. Жалко, что теперь не носят фрак: вам хорошо было бы носить фрак и цилиндр. Увы, теперь не те времена, — со вздохом сказала она.

— Да, не те, — со вздохом подтвердил я, — совсем не те времена. Жалко!