Арина Обух - Муха имени Штиглица [litres с оптимизированными иллюстрациями]

– Потому что жизнь с верхней ступеньки лестницы городка Льеж представлялась ей иначе.

И наступил день, когда Николь снова попыталась открыть дверь, чтобы попасть обратно в свою жизнь – но та была заперта. Николь попросила выпустить её, но он сказал, что там, за дверью, ничего нет.

– Посмотри сама, – сказал он. – Там ничего нет.

И Николь быстро юркнула в приоткрытую дверь.

– Это ты про себя или про Николь?

– Про Николь.

Точнее, Николь – это моё состояние души.

– Вчера было солнце, а сегодня дали снег.

Я нарезаю «стилягу», кладу на хлеб тонкие полоски твёрдого сыра и отправляю в духовку. Я люблю завтраки.

– А ещё обеды и ужины.

Мы завтракаем и смотрим в окно. И я знаю, что сейчас ты обязательно скажешь про дерево.

– Я убила дерево. Моё любимое дерево.

– Оно бы рухнуло на кого-нибудь. Ты спасла человечество.

– А нафиг я его спасла? Это дурацкое человечество!.. Да и потом, вдруг бы оно не рухнуло? Я ведь каждый день просыпалась и смотрела на него… Это были лучшие минуты моего утра. Я тебе говорила, что больше всего на свете люблю утро?

– Говорила.

– Сейчас ещё раз скажу. Я люблю утро, знаешь, почему?

– Знаю.

– Потому что кажется, что вся жизнь впереди. И это, конечно, ошибка.

На нашей сетчатке глаза ещё остался образ того убитого дерева. Оно склонилось над улицей, повисло над проводами, соединилось с соседним деревом, образуя арку. Благодаря нашему дереву нам почти не видно соседний дом. И вместо него можно представить что-нибудь другое. Например, что там не дом вовсе, а лестница. Высокая, длинная, ведущая в небо. По ней ангелы спускаются на работу, а праздные зеваки лазают наверх, чтобы окинуть взглядом будущую жизнь на облаке и сделать селфи.

На улице показался первый человек. Женщина. Никуда не спешит. Идет посередине улицы.

– По-моему, это я иду.

– Или Николь.

– Хорошо, пусть будет Николь.

– Мы когда-нибудь перестанем об этом говорить, но не сегодня.

– Хорошая фраза для названия, запиши.

И тут, как одобрение свыше, зазвучала знакомая мелодия, которая не могла уже звучать…

– Что это? Ты слышишь?!

– Слышу…

– Это наш чайник-флейта?

– Это призрак чайника-флейты.

Чайник-флейта покинул нас совсем недавно.

– Ага, «покинул». Это как – «несчастной жертвой Ленский пал».

– Ну а как сказать?

– Так и сказать: ты убила чайник, я дерево, а Онегин – Ленского.

Ладно. Значит, это был обычный чайник. У него не было свистка, но при этом каким-то волшебным образом он напевал удивительно красивую мелодию, за что мы и прозвали его флейтой.

Но у нашего чайника был один недостаток – пластмассовая ручка; она плавилась от огня конфорки. И в один ужасный день мы сдали чайник обратно в магазин. И купили новый, с железной ручкой. Кипит и молчит.

– Я скучаю по чайнику-флейте. Ну, горел немного, ну и что. Ему бы просто ручку другую…

– Ты знаешь, я думаю, что, если отнять у индивида одно лишь качество, мешающее нам любить его, то этот индивид может вообще исчезнуть. Потому что природа не повторяется, и такой набор у неё уже есть, и другой такой же уже не нужен.

– Ты это о чайнике?

– Обо всех.

– Тогда, если я буду убирать за собой, я тоже исчезну.

Ты смеёшься.

– Ладно, не исчезай. Но хотя бы подними с пола эти бумаги. Что это валяется?

– Не валяется, а лежит на полу. Я решила разобрать стол. Это, кстати, те письма, которые мы купили на Удельной. Тут вот моряк своей Валюше пишет, что хочет вернуться в Ленинград к Новому 1960 году. Адрес отправителя: Море.

«…Я так соскучился по тебе, дорогая моя Валя, и хочу, как можно быстрее, попасть в твои объятия и крепко-крепко тебя поцеловать и прижать к себе. Хорошо бы прийти к Новому году, но об этом пока можно только мечтать…» И в конце: «Чувствую себя удовлетворительно, было бы хорошо, но нет тебя рядом, так что только удовлетворительно… Большой привет всем знакомым и пожелания от меня в счёт Нового года, всех благ. Потрепи Кузю за ухо, чтобы не баловался. Крепко целую тебя, до встречи».

– А зачем мы купили это чужое письмо? Даже неловко…

– А оно в коробке валялось под снегом и без призору… Мне как-то спокойнее, что оно в доме. А ещё адрес отправителя приятно читать: «Море». Это как «Адрес отправителя: „Зима“».

Зима – это наш сегодняшний адрес. По зиме к нам являются призраки и мучают нас.

– Говорят, что всё, что тревожит, надо записать на бумажке и сжечь. И это исчезнет из памяти.

– А что тогда останется? Выжженное поле? Это письмо – тоже сжечь?

– Нет… положи пока на стол… под стекло.

Я кладу письмо на старинный бабушкин ломберный столик, накрываю стеклом, под которым хранятся мои детские рисунки, открытки, фотографии… На одной из них я вот-вот взлечу в небо.

– А помнишь, как ты меня посадила на качели, они назывались, кажется, «Фламенко», и тебе сказали, что это совершенно безопасно, а меня унесло в небеса. И ты бросилась следом за мной, пытаясь руками остановить эту мельницу. Мы были обе на грани гибели.

– У тебя какая-то дурацкая мать. А сколько тебе тогда было лет?

– Не помню.

– Когда мне хочется восстановить в памяти какое-то событие, я всё время пытаюсь вспомнить – сколько тебе было лет. Вот если тебе было пять, значит, у меня была короткая стрижка, шифоновое платье синего цвета и шифоновое состояние души. А если тебе было семь – то у меня была совсем другая причёска… Я вижу себя только рядом с тобой.

– Нет, у тебя тогда были индийские штаны с попугаями, мои любимые. И потом я увидела их на бомжихе, причём торчала из помойки только её большая попа с попугаем. Ты выбросила эти штаны без моего разрешения!.. Это было горе.

– Пусть это будет самое большое твоё горе. Но ты остановилась на том, что Николь юркнула в приоткрытую дверь… А что случилось дальше?

– А дальше – её унесло на ту улицу-лестницу. Она вернулась в Льеж. Преподаёт в школе русский язык. Сыну Половцева уже восемь лет. По-русски не говорит.

– Похоже на конец фильма. Пошли титры.

Ну а мы пойдём на Старо-Калинкин мост, где соберутся все наши дорогие призраки: Николь, чайник-флейта, убитое дерево, «дорогая Валя» и утраченные штаны с попугаями…

И мы об этом говорим.

– Мы когда-нибудь перестанем об этом говорить…

– Но не сегодня.

С детства Гриша представлял ад как маленькую чёрную сковородочку, на которой его мама готовила пышки на завтрак. То есть ад был чем-то домашним, привычным, с ароматом пышек. И впоследствии ад никогда не пугал Гришу: он представлял, что просто вернётся домой.