Аньес Мартен-Люган - Однажды я станцую для тебя [litres]

В частной клинике, где его золотые руки защищены всеми мыслимыми и немыслимыми страховками, он лицо неприкосновенное. Ему не понять, что я перенес там в последние месяцы. Сошествие в ад, нарастающая изоляция, насилие, агрессивность, оскорбления, общественное осуждение. После похорон малыша все завертелось очень быстро. Я хотел присутствовать на них, проявить уважение, как я бы это сделал для любого из моих пациентов. В деревне так принято. Но меня вытолкали за дверь. Мне понадобилось несколько дней, чтобы заметить, что мой телефон звонит реже, а то и вообще сутками молчит. Я знаю, от горя можно обезуметь, но не настолько же. Они всех настроили против меня, убедили, что я во всем виноват. Я перестал быть человеком, которому можно доверять, а тем более врачом. Каждое мое действие, каждое слово выворачивалось так, чтобы свидетельствовать против меня. Поползли самые нелепые слухи. Можно подумать, что они ждали от меня полной непогрешимости! Это было невыносимо, все от меня отвернулись, жители, завидев меня, переходили на другую сторону улицы. Хуже всего, пожалуй, было, когда я отправился с еженедельным визитом к месье и мадам H. Я звонил в их дверь, звонил и звонил. Я знал, что они дома. Они мне не открыли. Они больше не хотели иметь со мной дела. В это время сосед заехал за ними на машине, и они вышли, не удостоив меня взглядом, рассматривая что-то у себя под ногами, а сосед из автомобиля не преминул прокричать, что везет их к новому врачу, принимающему в пятидесяти километрах отсюда. Что с ними стало, с этими милыми старичками? Живы ли они еще? Как бы я хотел об этом узнать…

Родители мальчика подали на меня в суд и намеревались лишить права заниматься медициной. Но окончательно меня добили недели судебных слушаний, когда я безвылазно сидел дома, а моим процессом занимался адвокат брата. На какое-то время ожесточение пошло на спад. Тогда-то мне и нужно было уехать, я ведь почти не сомневался в своей невиновности и был готов к тому, что Национальный совет коллегии врачей оправдает меня. К несчастью, смерть не всегда имеет объективное объяснение. Но все получилось совсем ужасно: разбирательство обернулось против истцов, меня тошнило от того, что проделывала моя защита – напирала на ошибки самих родителей, как будто смерть малыша недостаточно мучила их. Им объявили, что они должны были вызвать неотложку, скорую или отвезти ребенка в больницу, а не полагаться исключительно на деревенского врача общего профиля, который не всемогущ. Меня оправдали, и, несмотря на несправедливые обвинения в адрес несчастных родителей, на какое-то время мне стало легче, но передышка оказалась краткой. Травля началась с новой силой. За мной охотились. После того как мой внедорожник разбили бейсбольной битой, а дом забросали камнями, я принял единственно возможное, хоть и мучительное решение. Как сейчас вижу себя: я вытаскиваю из дома сумки и чемоданы, забрасываю в машину, скрестив пальцы, чтобы она завелась и ей достало сил увезти меня подальше от этого места. Сцена наводила на мысль об обитателях загоревшегося дома, вынужденных в спешке покидать его – хочется забрать все, но не знаешь, что хватать. Вспоминаю это чувство отчаянной гонки на выживание, когда я рылся в своих вещах, что-то вытаскивая, что-то отшвыривая. Мне кажется, я забыл там главную часть своей жизни, хоть я и не знаю, чем вообще владею. Впрочем, мне известно, что ничего, кроме самого себя, у меня нет. Так что мой брат может утверждать все, что ему заблагорассудится, но я отказываюсь еще раз пережить такое. Даже если… опять появляется надежда, и я не в силах прогнать ее… Нет… невозможно… Не смей предаваться мечтам, Элиас!

Я так устал, я хочу, чтобы все прекратилось, чтобы эти мысли ушли из моей головы. Я опустошен. Может, стоит хотя бы раз попытаться лечь в постель…

Я спал, проспал пять часов подряд… а ведь я без сна уже несколько месяцев, по крайней мере, без нормального сна в расстеленной постели, так что следует это событие зафиксировать, чтобы во время очередной бессонницы напомнить себе, что такое возможно…

Читая, я прилегла на кровать Элиаса, подушка еще хранила его запах, а я закрыла дневник и прижала к груди, словно стараясь защитить Элиаса – его мужество потрясло меня. Испытание исключением из сообщества, тягостный судебный процесс – все это он сумел пережить в одиночку, без поддержки, никого ни о чем не прося, никого ни в чем не обвиняя и не ненавидя, ни против чего не протестуя. И это вызывало уважение. Становилось понятным его стремление держаться на расстоянии от новых знакомых, нежелание привязываться. Да, я понимала Элиаса, но не хотела с этим мириться. Он заслуживал лучшего, я догадывалась, что в нем таятся неисчерпаемые богатства – бездна нежности, юмора и щедрости.

Неделя промчалась так быстро, что я ее и не заметила. Мы вернулись к нашему с Элиасом привычному распорядку – кофе по утрам и обмен новостями по вечерам. Что до моей тайной привычки, то тут я осталась ни с чем, поскольку он не написал больше ни строчки. В четверг утром, проснувшись, я поняла, что натянута как струна. Через сутки я поеду в Париж, а этим вечером меня ждет реабилитолог. На кухне стоял Элиас с кофейником в руке, и я наконец улыбнулась. Он казался оживленным.

– Сегодня большой день, Ортанс!

– Вы не забыли?

Он с шутливым возмущением закатил глаза.

– Конечно нет! Не переживайте. С вашей щиколоткой все в порядке, не нужно даже ее ощупывать, чтобы убедиться. Я за ней ежедневно наблюдаю и, честно говоря, хоть я и не специалист по спортивным травмам, уверен, что вы уже давно могли бы вернуться к танцам.

Я растерялась: что это все значит, он что, готов снова заняться лечением?

– Похоже, в вас все еще дремлет доктор?

Элиас грустновато пожал плечами:

– Не думаю, ну да ладно… Кто-то говорил мне, что медиком становятся на всю жизнь…

Надо же, он запомнил мои слова! Он налил нам кофе и протянул мне чашку.

– Когда вы завтра выезжаете?

Я помрачнела, вспомнив, что мне предстоит.

– В полдесятого, если хочу успеть на поезд. Кстати, надо вам оставить ключи и на всякий случай мой номер телефона. Мало ли что!

Я пошла в холл, и мои движения были дергаными, когда в поисках дубликата ключей я выкладывала из ящиков на стойку разное барахло.

– Вы едете в Париж? – спросил он, подходя ко мне.

– Да.

Я протянула клочок бумаги с номером и связку ключей, он взял их, а потом обеспокоенно заглянул мне в лицо:

– Спасибо. Судя по всему, что-то вас тревожит?

– Немного, честно говоря. Мне не очень хочется уезжать отсюда.

– Тогда зачем вы едете?

– Ради выпускного концерта в моей школе. Я должна быть на нем, выступают мои ученицы, я не имею права это пропустить.