Юрий Малецкий - Огоньки на той стороне

Ночами Шнобель остерегался греметь, все больше паял или что другое тихое, но иногда приходилось-таки тем-другим звякнуть-грохнуть-стукнуть. Работа такая, куда денешься; а Валентина тут как тут — и ушки топориком.

У этой Валентины уже внук Владик на трехколесном велосипеде по коридору разъезжает, и дочке с семьей Бертину комнату отдали; изо всех ее соседей остался один Григорий Иванович — Соколова Клавдия переехала к родственникам в Алма-Ату, как-то незаметно и дух ее испарился из квартиры (да и до того не был он здесь сильно стойким и обязательным), так что и глаз проходил мимо опломбированной комнаты, не замечая, — а Валентина все недовольна. Зверь-баба.

Но мир не без добрых людей. Вся свалка — от и до — за него переживала. Скучали, если случалось ему заболеть и не появиться ровно в девять, как штык. Уяснив принципиальное направление поиска, мужики развлечения ради, сами шарили, искали и откладывали для Шнобеля все идущее к делу. И такие ему подносились дары, отламывались ломти, что слюнки текли. Но ломтем ломтей и венцом всего стал, конечно, великолепный сварочный аппарат, почти целый, выброшенный каким-то олухом, — сажать таких за бесхозяйственность, — а Григорию Ивановичу необходимый позарез: как раз подоспел черед варить раму. Нелегкая это была работа. Но Григорий Иванович справлялся и не с таким. И уже почти готов был кузов.

Вот тут-то приходит из «Паруса» Витя и говорит. Он так говорит: «Дядь Гриш, я плохой, я знаю, и ты знаешь». И держит долгую паузу; Голобородько ждет. «Но я тебе друг, а ты мне». «Да», — говорит Голобородько. И Витя опять держит паузу.

«А может, я и не самый плохой! — возвысил он вдруг голос. — И вообще не очень плохой».

Голобородько ждет. А Витя, разогрев, наконец, голос и разогнав его так, что тот уже управлялся сам собой и мог воспарять и понижаться по потребности, — Витя перешел к делу, обнажая его смысл постепенно, чтобы не спугнуть Шнобеля. Он начал с того, что было знакомо Григорию Ивановичу, что было понятно тому, с чем тот должен был быть согласен.

Голобородько любил Витю, почти как родного. Тем более, что Витя — Шнобель чувствовал это — тоже любил его. Во всяком случае, все время проявлял заботу: то тулупчик подарит, видя, что Григорию Ивановичу не в чем по зиме ходить, то десять пачек «Геркулеса» подкинул давеча, когда начались перебои с овсом. Да, хороший парень. Голобородько его любил. Но что-то такое он слышал, что Витя чем-то приторговывает, и это ему не нравилось.

И вдруг оказалось, что Витя — хороший ли, плохой — не простой Витя, а идейный. Именно — сейчас он развил довольно четко одну интересную, а главное — близкую Голобородько идею. Это была идея справедливости. Почему, говорил Витя, у порядочных, честных людей нет денег, чтобы купить нужную… хоть бы там дрель, а всякая сволочь не знает, куда вагоны денег девать, знай, жрут коньяк и хрусталем закусывают? И вот, совершенно искренне исповедовался Витя Григорию Ивановичу (интересно — до того он как-то не додумывал свою мысль до полной ясности, а теперь, выговорив ее спонтанно, даже залюбовался ею и собой в ее свете), вот почему ему всю конкуренцию хочется превзойти, мерзавцев вроде Стаса Мостового изжить и стать в городе первым, чтобы тогда уже — установить самостоятельную справедливость и честное перераспределение ценностей. Раз уж на всех не хватает, пускай достается достойным.

Голобородько все не перебивал, все слушал. А ведь и вправду, думал он, должна же быть справедливость? Должна. Кто-то же гада Мостового должен укоротить? Должен. И если действительно пошла такая пьянка и в мире воцарился окончательный бардак, то, может, справедливость и должна восстанавливаться как раз таким шиворот-навыворотным способом?

Да, хотелось верить, хотелось друга обеленным видеть, и как не хотеться, замечу при сем, если все мы, даже принципиальные, не более как люди. И прибавьте к этому: не всё — как ни крути — на свалке раздобудешь. Автомобильных стекол, например, там не найти. А без них — стало быть, без Вити — какая же машина?

Витя же, почувствовав, что главное сделано, что Шнобель уже барахтается в его тенетах, повел, не давая опомниться, к делу. Дело состояло, в его изложении, вот в чем; в городе есть еще десяток его единомышленников, людей доброй воли, и все они — против Мостового и его банды (как и ты, дядь Гриш); все они честные ребята и Витины друзья. А он им по пьяни (ну, сволочь, сволочь, да; а кто по пьяни не сволочь?), он им по пьяни обещал автомобильный сервис и техосмотр у Голобородько (ты же, всем известно, лучший в городе мастер). И если не сделает обещанного, то получается он последний динамист и трепло.

Витя гнул и гнул свое, ковал железо, пока горячо, и на лесть-то дядь-Гришу ловил, и честь-совестью обрабатывал, и донял-таки старого.

«Выдохся я, — сказал Григорий Иванович, — стар я с тобой силой мериться. Ты ведь сядешь — не слезешь». — «Что значит сядешь? — возмутился Витя. — Что значит слезешь, когда я хорошим людям серьезно обещал?.. Не спорю, не спорю, конечно, я должен был сначала тебя спросить». Голобородько молча моргал; да, нужно было сначала его спросить. И вдруг Витя: «Прав ты, дядь Гриша, прав! А я последняя сука. Что, в самом деле, маленький, что ли, я? Так им и скажу: всё. Всё, скажу, наколол я вас. Виноват, ребята, наколол. Всё!» И поднялся с табурета.

«Постой, — сказал тогда Григорий Иванович дрогнувшим голосом, — стой, дурень. Ладно. Я тебя выручу. Только вот что, Витек, чтобы мне этого…» — Григорий Иванович потер друг о друга два замасленных пальца, а затем одним из этих пальцев помотал отрицательно. «Обижаешь, дядь Гришь, — скороговоркой сказал Витя, — гадом буду». — «Нет, погоди. Погоди, Виктор. Ты мне честное слово даешь?» — «Даю, — сказал Витя, проклиная все на свете, а себя больше всего на свете. Да, не любил он врать, не любил. Но близка уже была желанная цель, уже дыхание ее опалило душу… — Гадом буду!»

Все устроилось лучшим образом. Раз в две недели Витя сам подкатывал на чьем-то очередном «Жигуленке», а то и «Волге», которую Григорий Иванович даже мысленно именовал «ГАЗ-24». Автомобиль своевременно доводился до высшего градуса внутреннего и внешнего здоровья, после чего исчезал тем же путем, каким появлялся. Не было случая, чтобы клиент — а клиенты из числа сильных города сего, как и полагал Витя в промыслительном своем плане, объявились мгновенно — пожаловался на хотя бы малейшую недоделку. На правой задней дверце отремонтированного автомобиля красовалось обязательное небольшое аккуратное клеймо: год ремонта (скажем, 76), включенный в малое «г», включенное в «Г» большое, в свою очередь, включенное в квадрат.

Этот знак Витя изобрел, зайдя как-то к одному из своих умных знакомых и увидев у того репродукцию старинного портрета какого-то мужика с неприятной физиономией. «Это что?» — ткнул Витя в угол портрета, где внутри большого латинского «А» стояло маленькое латинское «Д». «Это называется — монограмма. Попросту же говоря, — первые буквы имени и фамилии художника». Как это свойственно истинным талантам, Витя полученную информацию, даже самую мизерную, умел использовать в интересах дела.