Юрий Малецкий - Огоньки на той стороне

Что они пристали с самолетом, соб-баки?

«Нет, брат Станислав, это уж ты извини, ты это, катись-ка ты, не хочешь к тете Моте, так к дяде Мите, а меня тебе слабо купить, Плохо ты, брат, видишь м-меня насквозь. Понял? Чем старик старуху д-донял». И он векторно плюнул; но Стасу когда было что нужно — это-то ихи отличало от обыкновенных мира сего — когда было что нужно, ему и не такое влетало в одно ухо, чтобы прямиком вылететь из другого. Он как бы видел дорогу к цели ясно-светлой, не закрытой человеческими телами и душами, и потому цели достигал — всегда. «Старик, — догнал он опять Голобородько, — хрен с тобой, я тебе пока бескорыстно помогу, а ты пока только вот что: ты только машинки, которые тебе Витюшка пригоняет, ты их откажись смотреть. Скажи там, мол, обострение язвы. Я тебя не прощу делать, а прошу — не делать. А не делать — это всего только и есть ничего не делать, верно?»

«А, — забыв про все на свете, даже про голубушку свою четырехколесную, ликующе выкрикнул Шнобель, — достал тебя Витек, достал! Погоди, он тебя еще обойдет и свергнет, буржуй недорезанный!» — «Ах, во-он как, — протянул Мостовой, — значит, тут задумка, не простое недоразумение. Тут план кампании. Тут идейная борьба! Ну что ж, я так и думал, что у Витюшки в голове идейки водятся. Ну, да в нашем деле идейки вещь хорошая, а толстая кишка — лучше. А против меня тонковата у него кишка, соплив. Лет на несколько меня еще хватит. А ты, старый, без машины останешься, отберут, а ведь сколько лет отдал, а? Или заржавеет в сарае, это уж совсем грустно, а?» — «Не заржавеет. Виктору отдам (тем более я ему на свадьбу ничего не подарил, мелькнуло в голове Голобородько), пусть катается».

Тихий свист, змеиный свист раздался тут. «Виктору? Верному другу, да? Идейному борцу, а? Остановись-ка», — сказал он вдруг, не повышая голоса, но так сказал, что Шнобель мало что остановился, он оцепенел. Стас снял очки, обнажив свои глаза, потемневшие от долгих трудов, гульбы и нервных потрясений. Он долго смотрел в лицо Шнобеля; затем губы его медленно отлипли одна от другой и зашевелились: «Гриш, этого я уже не стерплю. Я не за себя обижен. Я не гордый, я и так сильный. Это раз. Я не люблю хаять людей за глаза. Это два. Поэтому ты пойми то, что я тебе сейчас скажу, правильно. Я — обижен — за — тебя. А главное, я люблю справедливость. Не скажу, что я такой уж хороший, но по крайней мере у меня есть то достоинство, что я этого не говорю. Слушай… Скажи мне, пожалуйста, сколько тебе перепадает от Виктора за работу?» — «Ты чё, офонарел? Что значит, перепадает? У нас договор: денег с клиента не брать. А ты всех на свой…» — «Что? — не понял Мостовой. — Не брать? Как не брать — совсем?» И вдруг до него дошло, и он засмеялся. Засмеялся как-то… Единственное, что безусловно верным будет в определении этого смеха: он был долгим. «Ну, ловок пацан! Ну… нет, я думал, он тебе червончик-другой все же отстегивает. На мороженое. Да-а… Придется-таки тебе ознакомиться с моей записной книжкой. Прежде всего, ты знаешь, что все, решительно все прикосновения рук частного мастера к автомобилю стоят денег? Знаешь? А каких, ты осведомлен? Скажем, рихтовка вшивенького какого-нибудь крыла — это тридцать — пятьдесят рублей. Понял, как ты говоришь, чем старик старуху донял? Правка дверцы — шестьдесят — восемьдесят рублей. Переборка коробки скоростей — от шестидесяти до ста. Сечешь? А застучал мотор, тут дела крутые: выкладывай минимум сто пятьдесят. Ми-ни-мум. И так далее. А вот теперь и поглядим, — раскрыл он книжечку, и какие-то фамилии и имена замелькали перед глазами Голобородько, а против имен цифры, — теперь поглядим. У меня, видишь, пофамильно, на том стою, что надо знать обо всех прежде всего — все, а потом уже и все остальное. И крепко стою, хотя, как твой Витек думает, звезд с неба не хватаю. Так что об этом не будем. А поглядим-ка лучше, сколько он на тебе сделал… Так вот, сделал он на тебе, поросенок этакий, за два года по совокупности работ… два в уме… что-то около девяти тысяч. Каков пострел, а? Девять кусков, конечно, мелочь, поделить на двадцать четыре — выходит что-то вроде четырехсот пятидесяти в месяц. Но — даром: пригнал, угнал, получил. Нормалек! А, нормалек? Ты видел когда-нибудь девять ты… Старик, что с тобой? Окстись. Эй, стари-ик?!»

Голобородько ничего не понимал, он только чувствовал: все, сказанное Мостовым, правда; этого не могло быть, но это было.

«Не веришь, да? Эй, старик, очнись, закрой рот. Не веришь? Шно… Грегуар, откуда ты такой взялся? Почему, скажи мне, если ты свалился с Луны, почему, елки-палки, у тебя руки к любому земному делу приспособлены? А если ты земной человек, то…»

Голобородько ощутил затор крови в голове, сильный шум и пульсацию в висках.

«Не веришь? Веришь своему пятнадцатилетнему капитану, да? А вот мы с тобой сейчас прокатимся по всем этим адресам».

Григорий Иванович даже не слышал последних слов Стаса, его приглашения.

А только: лопнуло. Вот и все. Прорвало. Вышибло последние подпорки, на которых держался мир. Все в его жизни — все подряд — было сплошной проигрыш; но что-то всегда оставалось: что-то всегда можно было делать руками — и во что-то, пусть небольшое, можно было верить. И вот теперь не осталось ничего.

Шум крови и пульсация ее усилились, и организм его стал — только сильный жар и слабость, и произошло превращение сознания: все увиделось маревом, так, как бывает во время болезни или с черного похмелья; только теперь… Ба!

Он посмотрел на Стаса и увидел ясно, что под одеждой тот гол, а тело и лицо его — скорлупка для облечения пустоты. Как у таракана. Пустой… а живой. Вот он, секрет ихний. Полые, а живые!

Но ведь здесь, у нас — так не бывает. Значит… они— оттуда. Где нас нет. Где нас нет — там ничего нет. А они есть, и они — оттуда!

Огоньки, смутно тревожившие его когда-то, прорвались вдруг с той стороны Волги сюда и, вспыхнув, залили все невыносимым светом…

Но тут произошло как бы натяжение световоздушной ткани, из которой состоял мир, и ткань эта распустилась, сделалась дырчатой, ноздреватой, и во все вдруг образовавшиеся ноздри, дыры хлынуло что-то мутное, бесформенное, многосоставное — поганое. Не вызывающее страх, но само — воплощенный страх.

Григорий Иванович увидел, как оновыдавилось из дыр тканевидного мира и потекло, и окружило его и Мостового, и сузило кольцо. Заловили, понял он, содрогнувшись.

И тут же увидел, как оно залазит. Увидел Мостового уже не пустым, а наполняющимся быстро всей этой серой поганью. Заловили! — опять мелькнуло в голове и, сунув руку в карман, Голобородько нащупал единственное свое средство защиты. Он ошибался, всю жизнь ошибался. Они не правосторонние, они…

Мостовой, не ведающий, что в этот момент происходило, открывал дверцу, приглашая Голобородько сесть в машину. Он снял очки, и Григорий Иванович увидел, как из глаз его высовываются и пляшут…