Юрий Малецкий - Огоньки на той стороне

…Что же это? За что? Чего хотят от него? Почему не оставят в покое? Сказали не лезть — он не лезет. Сказали не вмешиваться — сто лет как носа не высовывает.

Он не брал чужого. Не бил женщин и детей. Не нарушал законов; в труде находил коммунистическую радость. Чего им еще от него надо? Пусть его оставят в покое!

Но нет, Гуняева он знал. Гуняев не соврет, он этого не умеет. Да будто он и сам не знал, что права психу не положены. Знал, да нарочно забыл. А они не забудут. Вот оно как. Но надо же иметь… как это… индивидуальный подход в конце концов! Такая-то уж пустяковина. Кого он задавит? С какой стати? Где тот столб, на который он будто бы должен наскочить? Где октябренок, которого он зачем-то переедет? Он, фронтовой шофер второго класса?! Оставьте в по-ко-е. Поймите вы, наконец, что не у всякого психа в глазах двоится. Братцы, ребятушки, орлы, оглоеды, режьте, сажайте, отберите пенсию, только оставьте в покое! Дайте покататься!!!

Стоп. Еще поборемся. Спокуха. Не в Америке живем, не в джунглях. Больно жирно будет, соколики, все вам вынь да положь; ан нет. Так тому и быть; идти к Борису, его город знает, ему на самом Жигулевском пивзаводе пиво отпускают дрожжевое — непроцеженное. А тут пустяк. В порядке личного исключения. Идти, идти, бить головой об пол, кулаком по столу, просить, обещать. Скажут — он один, сам, даром — дачный дом поставит, с камином и финской баней. В жизни не строил он домов, не выкладывал каминов, но с детства знал: нет такого слова: «Не могу» — есть слово: «Не хочу». Если нужно — значит, нужно. Будет тянуть камин, будет баня как баня.

Так до утра барахтался он в своем несчастье, прокручивая все по сотому разу. Но не может человек вообще не спать; засыпает иной раз и под просып, на час-полтора. И снится тогда ему такое, что ни один леший не разберет, как вот снилось в то раннее утро Григорию Ивановичу: следит он за шпионом, идущим по левой стороне Самарской улицы; следит за ним, крадучись, то ли на цыпочках, то ли тихой невидимкой летя по воздуху, — непонятно, как во сне бывает. И тут вдруг шпион оборачивается, глядит прямо на него и смеется, и подлетает к нему тоже по воздуху, и говорит: «Будешь?» И протягивает бутылку, на которой по-немецки написано как бы русскими буквами: «Иоганнисбергер». Но Григорий Иванович почему-то точно знает, что в бутылке жигулевское пиво, и он говорит откуда-то снаружи сна: «Буду». И тогда шпион, взяв бутылку за горлышко, облупливает ее о забор, как копченую воблешку, затем счищает с содержимого стеклянную чешую, а само пиво, оставаясь жидким, в то же время сохраняет каким-то образом форму счищенной с него бутылки, и он берет…

Что произошло дальше, Шнобель узнать не успел. Видимо, сама изменническая перспектива сна: раздавить на пару с немецким шпионом бутылочку — ужаснула его настолько, что заставила проснуться во избежание дальнейшего. Вскочив, однако, он сразу забыл содержание сна, храня только впечатление чего-то невероятного и в своей невероятности крайне дурного; и так, с недосыпу, натощак, в помутнении головы и помрачении сердца отправился по утречку к Токаревым, близко расположенным. Следует отметить, что, будучи в состоянии духа не самом лучшем, Григорий Иванович смог все же заставить себя провести расческой по волосам, а щеткой по брюкам и башмакам своим, из чего все должны были сделать правильный вывод: перед ними в высшей степени приличный, разумный и достойный всяческих, в том числе и водительских, прав человек. Он шел и повторял про себя все доводы, чтобы не забыть их.

На Красноармейской — не добром будь она помянута — догнал его апельсиновый «Жигуленок», и высунулась из него голова на сильной шее, показалась физиономия в зеркальных японских очках системы «Джоконда». Знакомая физиономия Стаса Мостового. «Иванычу привет. Куда путь держим?» — «На Кудыкину гору». — «Подбросить?» — «Не по пути». — И Григорий Иванович прибавил ходу, пустив ноги восьмерками. «Как знать», — и Мостовой, включив первую скорость, поехал рядышком в темпе пешего скорого хода; его не волновало то, что так ездить запрещено. «Слышал я, Грегуар, сработал ты клевый драндулет». — «А больше т-ты н-ничего не слышал?» — Григорий Иванович от злости начал заикаться. «Больше ничего. Только ума большого не надо, чтобы додуматься — не дадут тебе твоей штучкой попользоваться. Верно? Или уже не дают, а, Грегуар?» — «С-слушай, пошел ты… к тете М-моте». — «За что же ты меня так не любишь? Так плохо думаешь обо мне? По-твоему, я получше тетеньку не могу найти?» — «Можешь — найди, а мне с тобой детей не крестить». — «А это как знать, — ласково повторил Мостовой, — я-то тебя люблю. Люблю, заметь, не надеясь, что это взаимно. И по старой памяти помочь хочу».

Значит, верно: и шумы из пустой комнаты, и Гуняев, и сейчас, да, да. Окружают. Залавливают.

«Ты куда идешь, старик? Ты ведь к Борису идешь, умница, я тебя насквозь вижу. — Григорий Иванович, не отвечая, еще надбавил шагу. — А ведь зря ты к нему идешь. Не тот он человек, чтобы мог тут тебе помочь. Знаю я все его связи наперечет. Не тот он человек, Иваныч, послушай меня, не валяй дурака».

Не буду его слушать. Пускай окружают, я за рупь двадцать не дамся. Нет, не дамся. Вот ремень безопасности надо срочно раздобыть, это да. Срочно надо придумать, где раздобыть; это да. Это да.

Они миновали Ленинскую, Братьев Коростелевых и пересекли Арцибушевскую. Было еще свежо, еще пыль не поднялась столбом; дворники не кончили еще свою утреннюю работу; еще цистерны с квасом не отворили свои краны.

«Нет, скажи, умный я, умный, да? Так он не в счет. Не будет он по ГАИ, по милициям ходить, не его это садик. Нет у него там никого. Е-мое, ты же понимаешь, Гри, что мне в этих делах можно верить! Не в счет он, твой Боря, не в счет». — «А кто в счет?» — не удержался Голобородько; тут же он проклял себя, что подыграл вражине Стасу, но было поздно. «Вот это уже разговор. Я тебе скажу, кто в счет. Я в счет. Понял? По-нял. Ты это давно понял. Но не любишь меня. А я тебя люблю. Если ты захочешь, — а ты хочешь, — у тебя будут законные права и номер спереди и сзади — много через неделю. Это я тебе говорю, а ты меня знаешь».

Он Мостового знал. Не хуже, чем Гуняева. Он знал, что Мостовой будет посильнее не только что Гуняева, он много кого будет сильнее. Как быть-то, еще думал он, а уже крутобокая его любимая стального цвета брала верх надо всей силой его жалкой воли, над его бессильной ненавистью… Не надо, мсье Грегуар, Григорий Иванович… не раскрывайте рта… Поздно, поздно!

«А если я захочу, то — что? Ты-то от меня чего хочешь?» — «Малой малости. Хочу, чтоб твои золотые руки и моя золотая голова нашли, наконец, друг друга. Короче говоря, бросай Витька своего — и ко мне, а уж я тебя обеспечу универсальной работой по гроб жизни, будь спок. Захочешь самолет — построишь самолет. И будь уверен: атомный соберешься строить самолет — я тебе урановую руду достану».